— Нет!
Все посмотрели на Анри, как во время тенниса, когда мяч перелетает на другое поле.
— Нет, никаких кюре, никаких сутан… Извините, господин аббат, но я уверен, что выражаю твердую волю Тастэ, отказываясь от ваших услуг.
— Господин профессор, Тастэ был крещен. Он принадлежит церкви.
— Он давно порвал эти узы.
— Не в его это было власти…
— Жаль, что у вас не хватило смелости сказать ему об этом, пока он был жив!
— Я сказал бы ему об этом, если бы провидению было угодно, чтобы я стоял у его смертного одра.
— Ну так провидению это не было угодно. Вы упустили случай. Так что смиритесь.
Капитан отрядов республиканской безопасности заерзал на стуле:
— Убудет вас, что ли, если он прочтет одну-две молитвы? Это же просто обряд, который ничего не значит, ровным счетом ничего!
— В ваших глазах — возможно. Только спросите у аббата, смотрит ли он на это так, как вы.
— Не хотите же вы похоронить этого несчастного, как собаку!
— Почему как собаку? Уж на крайний случай — как пса без ошейника, пса, который умирает нагим, в полном одиночестве, как человек. И вы, капитан, тоже тут не нужны с вашими воинскими почестями. Если, по-вашему, это обряд, который ровным счетом ничего не значит, пусть ваши люди сидят в казармах. Знамя, памятник погибшим, поверьте, кое-что значили для Тастэ, но не ваши трубы и ваши минуты молчания.
Бриу бросил автоматическую ручку на лежавшую перед ним раскрытую папку и нервно забарабанил пальцами по подлокотнику кресла. Супрефект, словно пробудившись от сна, любезно улыбнулся.
— Господин профессор, может быть, вы все-таки скажете нам, как вы представляете себе эти похороны?
— Они должны быть возможно более скромными, господин супрефект. Гроб понесут на плечах, а за ним двинется процессия. В субботу в Сарразаке соберется две-три тысячи человек, а то и больше — словом, народу будет много: ученики Тастэ, его друзья, товарищи по оружию, ибо этот человек всю жизнь сражался… И я не вижу ничего неудобного, если вы, господин аббат, будете среди этих людей. Ваша сутана — такое же рабочее платье, как и десятки других. Что же до памятника погибшим… Кош, ваши ученики знают «Песню рабочих сорок восьмого года»: «Возлюбим, возлюбим друг друга… и когда сможем… объединить наши силы…»
— Они учат ее каждый год. Это стало традицией с тех пор, как преподавал господин Тастэ.
— Пусть они споют ее перед памятником погибшим. А пока процессия будет идти по улицам, пусть играют траурный марш. Например, «Смерть Озе» — Тастэ больше всего любил этот марш. Придется только попросить трубачей из «Зари бейребиста» принять участие в шествии.
У Бриу вырвался торжествующий жест, словно он хотел сказать: «Вот видите! Я же говорил». Анри поднял руку:
— Знаю, господин мэр, руководители «Зари бейребиста» — коммунисты, и музыканты там неважные, но этот оркестр в двадцать четвертом году создал Тастэ. Что же до вас, то, если такое общество вас смущает, вам, видимо, надо отказаться от слова, а может быть, и от присутствия на похоронах. Над гробом Тастэ должен говорить его соратник, а не противник.
Бриу поднялся.
— Весь этот шум, который вы подняли вокруг покойника, просто омерзителен!
— Но покойник этот, господин мэр, и в могиле ведет борьбу. Тем, кто, по выражению капитана, умирают, как псы, еще долго приходится кусаться, в то время как прочие почивают себе в мире. Поверьте, для вас самое лучшее отказаться от надгробной речи. Этот совет диктуется осторожностью.
— Опять угроза! Господин супрефект, ни вы, ни я не вправе слушать, как оскорбляют власть, которую мы с вами представляем. Я считаю, что нам лучше удалиться.
— Дорогой мэр, мое положение несколько деликатнее вашего, а кроме того, я уверен, что профессор Лассег сказал, не подумав. Но, так или иначе, я нахожусь при исполнении служебных обязанностей. Я должен присутствовать на этих похоронах и произнести там речь. Возможно, вы не в такой мере обязаны это делать.
Бриу вышел, хлопнув дверью. Как громом пораженные, капитан и аббат даже не шелохнулись.
— Ну-с, — сказал супрефект, — давайте все-таки обсудим эту церемонию…
Только после полудня Мамби и Анри выбрались навестить Теодора. Две посетительницы сидели по обе стороны его постели, — госпожа Кош и Катрин Лаказ.