========== Святая ложь ==========
В воздухе не смердит гарью и железом.
Это странно, непривычно и… тошно. На что стала похожа жизнь, раз подобный смрад стал восприниматься чем-то столь обыденным, как синева небес над головой?
Сначала Алина не понимает своих ощущений. Вдыхает глубже. Каменная крошка шуршит под подошвами сапог, когда она замедляет шаг.
Аромат выпечки оказывается внезапным и отчего-то болезненным, как удар в солнечное сплетение; так болят сломанные рёбра, а она знает об этом, что ж, не понаслышке.
Впервые за несколько месяцев война не шагает вровень, не наступает на пятки и не оцарапывает клыками выступы позвонков, пронзая уязвимую кожу.
Алина держит спину ровно — в львиной доле, как полагается солнечной королеве, мессии или кем там её ещё нарёк Апрат?
Как полагается отравленной надежде. Но порой ей хочется опустить плечи в полнейшем бессилии при всеобъемлющем могуществе. Как порой она презирает: и эту силу, и себя саму за то, что не может (не хочет) от неё отказаться даже после всех принесённых жертв.
Не делает ли эта слепая жажда и зависимость из неё того, с кем сама Алина неустанно сражается? Чтобы после затеряться в деревушках да малозначимых городках и найти подобную жемчужину, где напряжение не пронизывает воздух, как и крики раненых из лазаретов; крики над телами тех, кто сам уже больше никогда закричать не сможет.
Сколь мало осталось уголков в Равке, не затронутых этой бойней, порождаемой упрямством двух монстров!
Вымощенная улица полнится людьми: мимо пролетает мяч, за которым, словно жеребята, несутся дети, не обращая внимание на ворчание и гневливые окрики так некстати подворачивающихся по пути взрослых. Их лица и одежда вымазаны пылью, а глаза горят первозданным светом — тем, который неподвластен даже его заклинательнице. Через узкие грудные клетки натянуты грубые верёвки, заменяющие перевязь для мечей, благо, деревянных.
Мальчишки всегда жаждут войны.
Алина знает, что в эту пасть нельзя соваться, коль не позовут.
— Свежий хлеб! Свежий хлеб! Только из печи! — голос раздаётся откуда-то слева. И справа. Телеги, полные сдобы, перекатываются на поскрипывающих колёсах, а ребятня, чьи желудки всегда пусты и заинтересованно урчат, бросаются к ним стремглав, позабыв про мяч.
Алина знает, что на окраинах страны, да и где бы то ни было, хлеб будет жестковат из-за помола муки; куда им до пышных столичных булочек, где тесто казалось воздушным, как облака! Но рот невольно наполняется слюной, а разум — воспоминаниями. Детство, возможно, было у неё и не сахарным, но она бы не променяла его ни на какое другое.
Не потому ли ныне она ощущает колкую зависть, глядя на острые коленки и локти, на огромные глаза на половину лица? Заслышав звонкие, ещё не ломающиеся голоса, Алине чудится, что битое стекло впивается ей в кожу; кто-то словно стеклянную крошку в неё втирает.
Они беззаботны и думать не думают об истинной войне — той, что изламывает, пожирает и выплёвывает жалкие остатки, обрекая на вечный страх. Как и весь этот маленький-большой город, не затронутый этой грязью, — здесь тихо. Здесь царит мир. А она, грязь эта, полнится жаждой власти, ненавистью и злобой. Порой сложно разобрать, не одной ли Алине принадлежат все эти чувства. И принадлежат ли, надумываемые, выкручиваемые ею, ведь единственно-верна только одна усталость. Практически измождённость, приправленная весом пережитого, всеми смертями, от чего руки наречённой в народе святой должны быть окроплены кровью.
Пускай тех, за кого болит её сердце, убила не она сама, но груз вины давит ярмом.
Ещё большим — стоит вспомнить немногих (ли?), в действительности погубленных ею.
Мал снится ей слишком редко. В наказание? Или то было милосердием?
Алина не хочет знать.
У неё не так много времени на передышку, если так можно ознаменовать злую насмешку всего мироздания, ведь все дороги мира складываются в одну.
Алина чувствует его присутствие, наверное, прежде, чем Дарклинг пересекает границу. Третий усилитель Морозова даровал небывалое могущество Заклинательнице Солнца, но и этим же укрепил проклятую связь, что теперь она ощущается не нитью вовсе — цепью.
Стоит прислушаться. Она звенит, и различим шёпот в этом звоне. Сложно предположить, сколь долго получится его игнорировать; сколько Санкта Алина сможет продержаться, прежде чем осознает, что святая ложь и вовсе истинна.
— В прошлый раз ты был не столь учтив, — Алина поправляет на голове капюшон плаща. Бурый, немного выношенный, но не настолько, чтобы принять её за бродягу или заподозрить что-то неладное: Алине не нужно, чтобы кто-то заинтересовался ею и разглядел оленьи рога на шее.
— В этой игре нет правил, Алина.
Дарклинг берёт её под руку, насыщая едкой, отравленной уверенностью. Идут месяцы? Годы? Порой кажется, что и столетия вовсе, но из раза в раз Алина задерживает дыхание, стоит его тьме окутать плечи, въесться в кости и добраться до сердца. Эти руки нежны и аккуратны. Но не на поле брани.
— Они есть, просто ты им не следуешь.
— Я не обещал плясать под твою дудку.
Она смеётся.
— Конечно, ведь все твои обещания лживы.
Алина бросает взгляды в сторону, пока широкая улица петляет. Мелькают дома и свет в их оконцах: жёлтый, мягкий — обещание приюта, ласки, безопасности.
На них не глазеют и не смотрят. Дело ли в том, что лицо Дарклинга скрыто под таким же капюшоном? Или же дело в тенях, что размывают их, делая всего лишь пятнами на периферии? На самом ли деле он сейчас с ней? Реальность расслаивается.
В носу всё ещё щекочет выпечкой. Домом.
У Алины Старковой его нет.