Мать она любила, но и побаивалась ее. Ластения любила мать, как некоторые благочестивые люди любят бога, — с трепетом душевным. В их отношениях не было непринужденности и доверия, на которые матери, исходящие нежностью, вызывают детей. Не могла Ластения вести себя непринужденно с матерью, такой величественной и угрюмой, жившей, казалось, в тишине мужниной гробницы, захлопнувшейся за ее спиной. Замкнувшись в себе, жила эта мечтательница, изнемогавшая от невыразимых видений, которые не находила нужным скрывать, и на ее жизнь падал скупой свет, достигавший дна бокала, края которого образовывали горы; жила она в основном своими мыслями, зажатая в них, как в горах, и в глубь ее мыслей, как к подножию гор, не вело тропинки, по которой можно было бы спуститься.
Ластения была замкнута, но и простодушна, только ее простодушие скрывалось в тайниках души, и его надо было извлечь оттуда, подобно тому как со дна чистого потока извлекают капельки пены, которые поднимаются, кипя, к поверхности, лишь опустишь в воду сосуд или руку… Никому никогда не приходило в голову заглянуть в душу Ластении. Мать ее обожала, но прежде всего потому, что та была похожа на человека, которого она столь беззаветно любила. Она молча радовалась на свою дочь, любовалась ею. Будь мадам де Ферьоль менее благочестива, менее сурова, доверяй она больше пылкости чувств, в которых она себя упрекала, находя их слишком сильными, слишком человеческими, она замучила бы дочь ласками, приоткрыла бы в ответ на ее поцелуи свое сердце, робкое от рождения, закрывшееся подобно бутону, которому уже никогда, наверное, не суждено раскрыться. Мадам де Ферьоль не сомневалась в своей привязанности к дочери, и ей этого было достаточно. Она ставила себе в заслугу перед Господом то, что сдерживала поток нежности, которому ничего не стоило ее захлестнуть. Но, сдерживая себя, она тем самым (сознательно или нет?) заставляла сдерживаться и дочь. Мадам де Ферьоль затыкала рукой, заваливала камнем источник чувств, которые искали выхода в материнском сердце и, не находя, отливали прочь. Увы, закон, управляющий нашим сердцем, более жесток, чем тот, что управляет природными явлениями. Если убрать руку, служившую роднику препятствием, струя, освободившись от противодействия, забьет снова, стремительная в своем течении, в наших же душах всегда наступает минута, когда сдерживаемые чувства как бы рассасываются и уже не проявляются, когда этого желаешь, подобно тому как кровь в особо тяжелых случаях изливается внутрь, не проступая более в открытой ране. Кровь еще можно вызвать, с силой высасывая ее из раны, а чувства, слишком долго удерживаемые внутри, как бы свертываются, их уже больше не вызовешь, тут никакое высасывание не поможет.
Хотя мать с дочерью никогда не расставались и даже самый незначительный эпизод в жизни одной из них не обходился без другой, хотя они любили друг друга, обе были одиноки, это было одиночество вдвоем. Мадам де Ферьоль, от природы сильная духом, постоянно восстанавливая в памяти образ человека, которого она любила с пылкостью, казавшейся ей теперь греховной, меньше страдала от одиночества. Для Ластении, обделенной прошлым, только начинавшей жить чувствами, для Ластении, чьи способности еще дремали, но готовы были скоро пробудиться, одиночество было более глубоким. Смутная тоска отзывалась скорее недомоганием, чем болью, да и все ее чувства были еще смутными, но близилось время, когда им суждено будет определиться. С колыбели и по сию пору, когда больше, когда меньше, Ластения страдала от одиночества, но убожество человеческого существования заключается в том, что ко всему привыкаешь. Ластения привыкла и к печали одинокого детства, и к печали родного края, куда проникала лишь малая толика света и где стены гор загораживали видимость, и к грустному одиночеству материнского жилища; мадам де Ферьоль, будучи богатой в то время, когда обреченные классы еще не сошли со сцены, мало с кем виделась из жителей селения, где не было достойного для нее общества. Когда она приехала сюда с бароном де Ферьолем, она была так упоена своим счастьем, что ей не хотелось ни к кому ходить. Ей казалось, открой она свое счастье другим, ее этого счастья лишат, надругаются над ним… И когда оно было порушено со смертью человека, в котором она не чаяла души, мадам де Ферьоль не стала искать ничьего утешения. Она жила уединенно, не выпячивая своей скорби и своего одиночества, была со всеми холодно вежлива, мягко, но неотвратимо отдаляя от себя людей, пусть и не раня ничьего самолюбия. Жители селения очень скоро с этим смирились. Мадам де Ферьоль была им не чета, и они не обижались на то, что она держалась особняком, объясняя это еще и тоской по умершему супругу. Полагали — и не без основания, — что она живет только для дочери, и, зная о ее богатстве и о немалых владениях в Нормандии, говорили: «Мадам не здешняя; когда ее дочь достигнет брачного возраста, она вернется к себе на родину, где у нее все состояние». В округе не было подходящей партии для Ластении де Ферьоль, и нельзя было предположить, что мать после замужества дочери захочет с нею расстаться, ведь она никогда с ней не разлучалась, даже не послала в соседний город в монастырь, когда приспела пора заняться ее воспитанием. Мадам де Ферьоль сама воспитала — в прямом смысле этого слова — Ластению, обучив ее всему, что знала. Правда, знала она не так уж много. В те времена возвышенные чувства и отточенные манеры заменяли благородным девицам образование, и о большем они не помышляли. Оказавшись в светском обществе, девушки сразу все схватывали на лету, ничему заранее не обучавшись. Теперь их всему учат, но с догадливостью у них худо. Им забивают мозги разного рода знаниями в ущерб проницательности, которой славились наши матери. Мадам де Ферьоль, уверенная в том, что, живя рядом, дочь переймет помыслы и манеры, достойные их крови, направляла ее молодой ум прежде всего на предметы божественные. С рождения имея нежную душу, Ластения быстро стала благочестивой. В молитве она искала возможность излить свои чувства, которые приходилось сдерживать при общении с матерью, но излияния перед алтарем не могли заставить ее забыть о том, чего она была лишена. В этой хрупкой нежной душе благочестие никогда не оборачивалось рвением, которое людей действительно набожных способно оделить счастьем.