В Ластении, несмотря на все ее целомудрие, было что-то еще или, наоборот, чего-то недоставало, — это мешало ей обрести счастье только в боге и жить только богом. С простодушной верой она выполняла свои христианские обязанности: ходила с матерью в церковь, к беднякам, которых мадам де Ферьоль частенько посещала, вместе с ней причащалась, но ее чело не озарялось светом, свойственным молодости. «Ты, наверно, недостаточно усердна», — говорила мадам де Ферьоль, обеспокоенная необъяснимой грустью дочери при ее столь непорочной жизни. Тяжелые сомнения, не дающий покоя вопрос! Ах, лучше бы мать, у которой избыток благоразумия затемнил разум, взяла бы в руки голову ребенка, отягощенную, кроме прекрасных пепельных волос, еще и невидимым тяжким грузом, и прижала бы к груди — к этому изголовью для дочерей, чьи матери так наловчились облегчать душу и сердце своим детям, успокаивать их мысли. Мадам де Ферьоль этого не сделала, не дала воли себе самой. Изголовья, на котором ничего не утаишь, даже если будешь молчать, всегда не хватало Ластении, не могла она и броситься на грудь подруги, так как никого, кроме матери, рядом не было. Бедняжка, изнывавшая в одиночестве, — как только она не задохнулась от тоски до начала нашего повествования!
Пост близился к концу. Было десять часов утра. После службы и омовения алтаря дамы де Ферьоль возвратились к себе — была святая суббота, последняя, как известно, суббота в сорокадневный пост. Их дом располагался на небольшой квадратной площади, отделявшей его от церкви тринадцатого века с романским фасадом, которая своим решительным самоуничижением так хорошо выражала самоуничижение варвара, в смирении и страхе бросившегося ничком перед господним крестом.