— Ни о ком не надо думать плохо, — строго сказала мадам де Ферьоль, должно быть, для очистки совести (порицая служанку, она порицала и себя). — Отец Рикульф — священник и монах, человек глубокой веры и выдающегося красноречия, пока он был с нами, мы не обнаружили в его словах, в его поведении ничего, что можно было бы обратить против него. Так что вы, Агата, не должны плохо о нем думать. А как по-твоему, Ластения?
— Конечно, мама, — отозвался чистый голосок дочери. — Но не надо слишком бранить Агату. Мы и сами наедине признавались, что в отце Рикульфе нас что-то смущает, хотя это трудно объяснить словами. Ну и что? Мы ведь не думаем плохо об отце Рикульфе, но мы не могли бы ему довериться… Вы, мама, такая стойкая, такая разумная, но и вы, как я, не захотели пойти к нему исповедоваться.
— Может, мы обе сделали неправильно, — ответила суровая женщина, чей янсенизм не давал ей покоя. — Нам надо было себя переломить. Мы достойны осуждения за то, что поддались безотчетному чувству, не позволившему нам преклонить перед ним колена, мы обязаны были действовать наперекор этому чувству.
— Ах, мама, я никогда бы не смогла, — простодушно воскликнула девушка, — отец Рикульф нагонял на меня такой страх, с которым я не смогла бы совладать.
— Он только и говорил, что об аде. Чуть что, сразу ад! — вступила Агата и испуганно вздрогнула, словно в подтверждение сказанного Ластенией о страшном монахе. — Никогда никто столько не проповедовал об аде. Он всех нас готов был осудить на муки. Много лет назад в нашем краю я знавала одного священника, которого у августинцев Валони нарекли «отцом милосердным», потому что он проповедовал лишь о любви господней и о рае. О Святая Агата, кому бы пришло в голову назвать так отца Рикульфа!
— Ну ладно, хватит, — сказала мадам де Ферьоль, желая прекратить разговор, оскорблявший ее благочестие. — Это неприлично. Если отец Рикульф вернется, — а я не верю, что он ушел совсем накануне пасхи, — он услышит, как мы о нем судачим. Кстати, Агата, раз уж вы говорите, что отца Рикульфа нет у себя в комнате, поднимитесь туда, может, вы увидите на столе оставленный требник и тогда убедитесь, что он еще придет.
Дочь и мать остались одни. Агата с готовностью пошла выполнять распоряжение хозяйки. Дамы де Ферьоль, не проронив больше ни слова о загадочном капуцине, — сказать больше было нечего, да они и не хотели, чтобы он слишком уж завладел их мыслями, — не спеша вернулись к прерванной работе. Простенькое зрелище на фоне внутреннего убранства высокой просторной залы представляли собой эти две женщины рядом с ворохом «славно пахнущего», как говаривала Агата, белого белья, распространявшего вокруг себя свежий запах росы и деревянной изгороди, на которой оно сушилось; он таился в складках белья подобно душе. Женщины молчали, внимательно следя за работой, время от времени разглядывая кайму, чтобы правильно сложить простыни. Мать с дочерью выправляли ненужные складки, постукивали по простыням своими прекрасными руками, мать — белыми, дочь — розовыми… Мать и дочь были прекрасны каждая по-своему, как и их руки. Ластения (вылитый ландыш!), милая в своем темно-зеленом платье, служащем ей как бы листьями, над которыми возвышался цветок — белое лицо, грустное выражение которого усугублялось пепельными волосами, ибо пепел — знак траура, ведь в былые времена в дни бедствия им посыпали голову; и мадам де Ферьоль в черном платье со строгим вдовьим чепцом на голове и с поднятыми на висках волосами, в темной массе которых были видны белые нити, выписанные, скорее, горем, чем годами.
Тут в комнату возвратилась старая Агата.
— Все-таки, я думаю, он ушел, — сказала она, — я все перерыла, и вот это единственное, что он оставил. Может, все проповедники, уходя, что-нибудь да оставляют. Одни оставляют иконки, другие — какие-нибудь реликвии. Так они благодарят за гостеприимство. Он же оставил вот это, привешенным на крест в алькове. То ли нам в подарок, то ли просто забыл.
И Агата положила на простыню, которую они сворачивали, тяжелые четки, какие капуцины обычно привязывают к поясу. Четки были эбеновые, и каждые десять шариков разделял череп из пожелтелой слоновой кости, по цвету как настоящий, будто его много лет назад выкопали из могилы.