Мадам де Ферьоль протянула руку, почтительно взяла четки и положила перед собой на свернутую простыню.
— Бери ты, — сказала она дочери.
Ластения взяла и тут же почувствовала, как задрожали пальцы, — четки выпали из ее рук. Черепа ли так подействовали на воображение слишком чувствительной девочки?
— Возьми их себе, мама, — сказала она.
Ох уж этот инстинкт. Тело иногда лучше разбирается, чем разум. Но в этот момент Ластения не могла знать, почему судорогой свело ее очаровательные пальцы.
Что до старой Агаты, она никогда — ни раньше, ни потом — не сомневалась, что четкам, которые держала рука страшного капуцина, передалось его тлетворное влияние, и они стали подобны перчаткам, о которых говорится в хронике времен Екатерины Медичи — правда, о самих этих перчатках Агата и слыхом не слыхала. Однако она всегда считала, что четки заражены, отравлены.
Часы между тем отзвонили полдень, а отец Рикульф в особняк не вернулся. Агата не ошиблась. Он отбыл совсем. Толпа напрасно прождала его около исповедальни в часовне святого Себастьяна. Вещь неслыханная — возмущение в городке, приверженном древним обычаям, вызвало и то, что назавтра проповедника, проповедовавшего на начало поста, должен был заменить местный священник, чтобы между вечерней и повечерием прочесть проповедь о Воскресении. Впрочем, о странном поступке капуцина помнили недолго. Да и бывает ли на свете что-нибудь такое, что длится долго? Дни — дождь дней, падающий на нас капля за каплей, — унесли память об этом событии, как первые осенние дожди уносят намокшие листья. Повседневная жизнь, медленное течение которой нарушило появление в доме мадам де Ферьоль отца Рикульфа, возобновилась. Мать с дочерью не произносили больше его имени. Но, избегая разговоров об отце Рикульфе, продолжали ли они думать о нем? Это ведомо одному богу. Наша история — история темная. Но впечатление от этого человека, которого, раз увидев, уже не забудешь, должно быть глубоким, и оно было тем глубже, что нельзя было объяснить себе, почему, собственно, он не забывается. Все сорок дней он был с дамами холоден и почтителен, — по тому, как корректно он держался, ежедневно общаясь с ними, можно было судить о его рассудительности и такте. Но он всегда оставался замкнут.
Каково его прошлое? его жизнь? где он учился? где родился? — всех этих предметов мадам де Ферьоль в разговоре касалась, но, будучи настоящей светской дамой, перестала касаться, как только обнаружила, что капуцин всегда при расспросах сохраняет каменное выражение лица, что он холоден, непроницаем, подчеркнуто вежлив. В нем и видели только капуцина.
Капуцины тогда уже были не те, что прежде. Этот орден, некогда образец христианского смирения, утратил свои возвышенные идеалы. А наступали и вовсе плохие времена. Не верующий ни во что эпикуреизм времен царствования Людовика XV, который унаследовало и время Людовика XVI, выхолостил все: учения, обычаи, — и даже прославленные своей святостью ордена утратили суровость нравов, внушавшую почтение даже безбожникам. Монахи повсюду уже стали покидать монастыри, и столькие потом бросались в объятия порока. Призвание служения богу казалось одним из самых твердых, и вот теперь от него открещивались. Мадам де Ферьоль вспоминала, как однажды в маленьком городке, где она танцевала свои первые кадрили с очаровательным офицером в белом, бароном де Ферьолем, она видела капуцина, красоту которого нельзя было не заметить, хотя он и был капуцин, и который, придя, как и отец Рикульф, читать проповедь на пост, осмелился на глазах у всех кокетничать напропалую, прикрываясь маской добровольной бедности и самоотречения. Говорили, что он из очень знатной семьи, и, может, поэтому высший свет, суд которого в этих краях строг, смотрел сквозь пальцы на выходки капуцина, который чуть ли не как женщина заботился о своей персоне, душил духами бороду и вместо власяницы под грубой монашеской рясой носил шелковые рубашки. Мадам де Ферьоль, в ту пору еще мадемуазель д’Олонд, видела его на светских вечерах, куда капуцин ходил играть в вист, видела, как он сочинял женщинам мадригалы, как шушукался с ними по углам совсем как те римские кардиналы, о которых Люпати говорит в своем «Путешествии по Италии», коим в те времена зачитывались. Но хотя за прошедшие с тех пор годы всеобщая развращенность стала еще очевиднее и все кругом размякло, так что в скором времени должно было расплавиться и потечь жижей, отец Рикульф, сохранившийся подобно старой прочной французской бронзе на свалке революции, не походил на того капуцина, завсегдатая салонов. В нем совсем не было заметно пороков, присущих его времени. Казалось, весь он из средних веков, как и его имя. Если бы у него были неуместные в его положении светские манеры, мадам де Ферьоль знала бы, почему он вызывает у нее неприязненное чувство, в котором она себя упрекала. А так мадам де Ферьоль оставалось лишь недоумевать, ведь ее антипатия к капуцину была столь же очевидной, как у Ластении и Агаты, хотя, подобно им, она не понимала причин этой необъяснимой неприязни.