Размышляли ли они с дочерью об этом? Трудно предположить, что не размышляли. В их глазах он представлял собой тайну, а для человеческого воображения нет ничего притягательнее тайны. Она заменяет народу религию, но и наши бедные сердца боготворят ее… Ах, никогда не открывайте себя до конца, если хотите, чтобы вас не перестали любить. Пусть даже за вашими поцелуями, за вашими ласками остается нечто скрытое. Все то время, пока отец Рикульф жил у них, он представлял для дам де Ферьоль тайну, но еще более таинственным он стал для них, покинув их жилище. Ведь пока он был рядом, сохранялась надежда, что рано или поздно они в его тайну проникнут, но вот он ушел, и загадка осталась неразгаданной, а ничто так не терзает мысль, как неразгаданное.
Не было ни малейшей зацепки, ничто не могло задним числом объяснить дамам де Ферьоль этого человека, который однажды утром ушел из их дома и из их жизни так же, как пришел, — никто не знал, ни откуда он взялся, ни куда направил свои стопы. В Библии написано: «Скажите, откуда он пришел, и я скажу, куда он отправился». Отец Рикульф так и не сказал им, откуда он пришел. Сам он был из отдаленного монастыря и бродил по всей Франции, как, собственно, и все другие монахи его ордена, которых безбожники презрительно называли бродягами. Покинув селение, где он проповедовал сорок дней, он не сказал, кому теперь понесет свои божественные проповеди. Словно он пылинка и его унес ветер… В городах по соседству с Форезом, жителей которого он потряс силой своего красноречия, никто не видел, чтобы поднимался на церковную кафедру или проходил по утренним улицам этот удивительный капуцин, который не мог нигде появиться, не привлекая к себе взора, — таким величественным, таким высокомерным он выглядел в своей залатанной рясе, достойным слов, какие великий современный поэт сказал о другом капуцине: «Он казался самим императором Нищеты». Разумеется, он отправился в отдаленные страны, раз слух о нем больше не дошел до жителей Фореза, но отец Рикульф своим видом должен был везде оставлять о себе память, какую оставляет завоеватель.
Хранят ли где-нибудь о нем подобную память? На вид он был молод, но бывает, что у людей, кажущихся молодыми, души древнее древнего, и если до сих пор этого не случалось, не должен ли был он оставить о себе память в этом городишке и в сердце бедной Ластении, которая дрожала перед ним словно осиновый лист и после его ухода испытала облегчение, вздохнула полной грудью? Он всегда был для нее «кошмаром», как говорят молодые девушки, когда чувствуют к кому-нибудь неприязнь, — и если Ластения так не говорила, то лишь потому, что, сама будучи нерешительной, она и в своей речи не употребляла решительных выражений.
Девушка прелестная, но тщедушная, у которой на роду было написано быть слабенькой, Ластения радовалась, что в доме больше нет человека, который без всякой причины вызывал у нее такое же неодолимое чувство, какое вызывает стоящее в углу заряженное ружье. Ружья больше не было. Ластения радовалась, радость, однако, бывает обманчивой. И если она действительно радовалась, почему радость освобождения не осветила ее взор, не разгладила недавно появившуюся складку на переносице, придавшую ее лицу, обычно такому печальному, но и такому безмятежному, выражение тайного ужаса? Мадам де Ферьоль благодаря твердости духа и здравому смыслу нормандки смотрела на мир с известной высоты, в подробности не вдавалась, поэтому лица дочери особенно не разглядывала и не замечала мягких складок, появлявшихся иногда в минуту задумчивости на ее лбу, чистом, подобно печальному лону озерных вод. Но служанка Агата все видела. Бессознательная ненависть к капуцину, которого она называла «выжогой», чтобы не употреблять другого слова, казавшегося ей греховным, — а оно и вправду было таковым, — придавала ей зоркость и проницательность, коей недоставало мадам де Ферьоль, в которой материнские чувства были заглушены чувствами безутешно скорбящей супруги. Будь Агата не нормандкой, а итальянкой, она бы решила, что Ластению сглазили. Ей пришла бы в голову мысль о загадочной jettatura[9], которой эти пылкие итальянцы, верящие лишь в любовь и ненависть, объясняют несчастье, когда не понимают его причины; подобно тому как астрологи ставят счастливую или несчастную участь в зависимость от хода светил, они столь же безрассудно хотят истолковать ее силой человеческого взгляда. Однако на родине Агаты были другие суеверия. Агата верила, что людскими судьбами управляют невидимые силы, верила в колдовство. Отца Рикульфа, к которому она не благоволила, Агата подозревала в том, что он вполне способен наслать порчу на Ластению. Почему на Ластению, такую милую, такую невинную девушку? Как раз потому что она милая и невинная, ведь дьявол, делающий зло ради самого зла, пуще всего ненавидит невинность; падший ангел особенно завидует тем, кто предпочел тьме свет. Для Агаты Ластения была ангелом, который и на земле обитает в небесном свете.