На углу небольшой квадратной площади, отделявшей церковь от особняка де Ферьолей, работал кузнец, и через открытую дверь кузницы вылетала струя пламени. Ластения была так бледна, что даже огонь, красивший всю площадь в красный цвет, не смог преодолеть ее бледности, в эту минуту просто страшной. „Как ты бледна, — сказала мадам де Ферьоль. — Что с тобой?“ „Устала“, — ответила Ластения. Но когда они сели за стол — по обыкновению друг против друга, — черные глаза мадам де Ферьоль, глядевшие на Ластению, еще более омрачились, и та поняла, что мать таит на нее злобу за ее нежелание причаститься. Но Ластения не поняла, не могла еще понять, что в сознании матери угнездилась мысль — и она к ней еще возвратится, — на которой в один прекрасный день, как на страшном гвозде, укрепятся ее ужасные подозрения.
Назавтра мадам де Ферьоль послала за городским врачом Агату, которая со всей сердечностью и по-свойски заявила хозяйке, — благо, та дозволяла:
— Ах, значит, мадам видит, что мадемуазель больна. Я-то давно приметила и давно бы сказала мадам, но мадемуазель запретила, — не хотела беспокоить маму из-за недомогания, которое и само пройдет, — так она говорила. Но оно не прошло, и я рада, что врач теперь посмотрит…
Она не докончила мысли, так как со своей верой в сверхъестественные причины ничуть не думала, что от врача будет толк. Тем не менее Агата поспешила за доктором, тот пришел, расспросил мадемуазель де Ферьоль, но из ее ответов мало что мог заключить. Она сказала, что в ней как будто что-то обломилось и она чувствует непреодолимую слабость и смертельное отвращение ко всему.
— Даже к богу? — спросила мать с горестной иронией.
Мадам де Ферьоль не могла удержаться, — так она негодовала на дочь за ее давешний отказ причаститься. Ластения, которая никогда не жаловалась, без тени недовольства выдержала и этот удар, но словно нависшую над собой угрозу она почувствовала, что материнская набожность, — а Ластения всегда находила ее суровой, — может однажды обернуться к ней своей жестокой стороной.
Была ли Агата права в своих рассуждениях? Так или иначе, если врач и разобрался в причинах болезни мадемуазель де Ферьоль, матери он это никак не показал. Ничего определенного о состоянии Ластении он не сказал. Мадам де Ферьоль, которая сама никогда не хворала („Взамен счастья меня наградили крепким здоровьем“, — говорила она иногда), едва знала этого врача: она обращалась к нему, лишь когда Ластения, тогда еще совсем маленькая, болела детскими болезнями. Он уже десять лет пользовал в этой дыре, как презрительно выражалась Агата, что, впрочем, ничего плохого не говорило о его врачебном искусстве. В отличие от людей, нуждающихся в широких подмостках, чтобы проявить свои таланты и даже свой гений, врач может спокойно без всего этого обойтись. Разве не везде сыщется для него медицинская практика? Самый лучший, может быть, практикующий врач девятнадцатого века, Рокаше всю жизнь прожил в глухом провинциальном городке, в Арманьяке, где в течение пятидесяти лет показывал чудеса исцеления. Правда, врач из Фореза не походил на Рокаше. Это был здравомыслящий человек, обладавший некоторым опытом, — он предпочитал занимать выжидательную позицию и не насиловать природу, которая, однако, будучи женщиной, не прочь иногда, чтобы ее изнасиловали. Может, симптомы болезни были слишком неопределенными, и он, даже если и предвидел что-то серьезное, решил не высказывать своих мыслей? В общем, если что-то и вызвало его тревогу, он это скрыл, предпочитая лучше подождать, чем делиться с мадам де Ферьоль своими опасениями: по выражению ее черных глаз он понял, какая она строгая мать. Врач упомянул одно из расстройств, общих для девушек этого возраста, когда их органы при превращении девушки в женщину еще не могут достичь должного равновесия, и предписал не столько принимать лекарства, сколько выполнять гигиенические требования. Но только он вышел за дверь, как Агата решительно заявила:
— Все это как мертвому припарки. Такой ерундой мадемуазель не вылечить.
И действительно, никакого улучшения у Ластении, по-прежнему чахнувшей от странной хвори, не наблюдалось. Ее щеки стали свинцовосерыми, тоска давила еще крепче, отвращение усиливалось.
— Хотите знать, что я думаю, мадам? — сказала как-то Агата, когда они с мадам де Ферьоль были одни.
Обед подходил к концу, из-за еды, казавшейся ей тошнотворной, Ластению мутило, и она поднялась к себе в комнату немного полежать.