Полное трагического смысла слово, обозначавшее для нее нечто ужасное, — слово, которое целомудренная Ластения просто не поняла, если бы услыхала.
Положив лампу на ночной столик, мадам де Ферьоль не сводила с Ластении глаз.
— Да, у нее маска! — сказала она себе и, внезапно придя в ярость, словно молотком, замахнулась распятием, чтобы разбить маску на лице дочери. Но это была лишь секундная вспышка. Тяжелое распятие не обрушилось на безмятежно спящую дочь, но — о ужас! — теперь против себя обернула гнев мадам де Ферьоль и ударила распятием по своему лицу. Ударила со всем ожесточением, в неистовом раскаянии, на которое обрек мадам де Ферьоль ее ярый фанатизм. Хлынула кровь, и звук удара разбудил Ластении», которая закричала, увидев неожиданный свет, текущую по лицу кровь и мать, бьющую себя распятием.
— Ах, ты еще кричишь, кричишь! — со зловещей язвительностью проговорила мадам де Ферьоль. — Когда надо было кричать, не кричала! А сейчас кричишь!
Она замолкла, ощетинившись, испугавшись своих же слов и возмутившись своими же мыслями.
— Притвора, лицемерка, как все здорово утаила, скрыла, и концы в воду. Ты не закричала, но твое преступление вопиет, и не только я, все кругом услышат. Ты не знала, что бывают маски, которые никого не обманывают, на которых все написано, — вот и на тебе сейчас такая маска, она тебя же и обвиняет.
Удивленная, испуганная, Ластения не понимала, о чем говорит мать; страшное видение, внезапно ее разбудившее, свело бы ее с ума, но от безумия спас обморок. Ничуть не сжалившись над дочерью, потерявшей из-за нее сознание, неумолимая мадам де Ферьоль, оставив дочь в беспамятстве, упала на колени и, вцепившись обеими руками в крест, которым себя только что била, целуя его подножие, раня губы о гвозди, воскликнула:
— О господи, прости меня, прости ее преступление, в котором есть и моя вина, потому что я плохо за ней смотрела. Я заснула, как твои неблагодарные ученики в Гефсиманском саду, и, пока я спала, пришел предавший тебя. Господи, возьми мою кровь во искупление нашего с ней преступления.
И она с новой силой обрушивала удары на свои окровавленные грудь и лицо.
— Пусть твой крест терзает меня, Боже крепкий.
Обессиленная, потерянная, подавленная мыслью о своем грехе и вечном осуждении, она рухнула на пол перед непреклонным Христом, который не простер руки с любовью, чтобы обнять спасенный мир, а протянул их к Отцу, как бы взыскуя справедливости. Мадам де Ферьоль, как эти руки, душою влеклась к небесам, не обращая внимания на безжизненно распростертое тело дочери.
Когда Ластения пришла в себя, ее мать в изнеможении лежала на полу, уткнувшись лицом в крест. Но стоило очнувшейся девушке пошевелиться и жалобно вздохнуть, как мадам де Ферьоль, встрепенувшись, поднялась, и ее окровавленный лоб навис над Ластенией.
— Ты все мне скажешь, несчастная, — властно произнесла мадам де Ферьоль. — Я желаю все знать! Я желаю знать, кому ты отдалась тут, в этой глуши, где мы живем затворницами и где для тебя заведомо нет подходящей пары.
Ластения вскрикнула, но, не имея сил ответить, лишь растерянно, ошарашенно взглянула на мать.
— Говори сейчас же, перестань ломать комедию, хватит делать удивленные глаза и строить из себя дурочку, — продолжила суровая мамаша, которая из матери превратилась в судью, причем в судью, готового взять на себя заодно и палаческие функции.
— Но, мама, что вы хотите, чтобы я сказала? — воскликнула оскорбленная в своей невинности бедная девочка и перед такой жестокостью, перед такой слепой несправедливостью в гневе и тревоге разразилась рыданиями. — Что вы на меня нападаете? Я не понимаю, что вы говорите, но это ужасно — непонятно и ужасно. Вы меня убьете, я с ума сойду, и вы не в себе, раз такие страшные вещи говорите, и потом, у вас кровь течет.
— Пусть себе течет, — перебила ее мадам де Ферьоль и резким движением вытерла тыльной стороной руки лоб. — Знай только, что это из-за тебя, несчастная. И не говори, что не понимаешь! Не лги! Ты прекрасно понимаешь, что с тобой. Все женщины такое понимают. Им для этого достаточно взглянуть на себя. Я теперь не удивляюсь, что ты тогда не захотела идти исповедоваться.
— Ах, мамочка! — в отчаянии сказала Ластения, которая на этот раз догадалась, какие гнусные подозрения пришли матери в голову. — Вам самой должно быть ясно, что это невозможно. Я больна, мне плохо, но моя болезнь — вовсе не та страшная вещь, какая вы думаете. Кроме вас с Агатой я никого и не вижу. Я всегда с вами.