- Да, это было очень эффективное качество для родителя, - говорит она в моей голове. И улыбается.
- Клара, не смотри на меня так. Я не читала каждую твою мысль. Большую часть времени я предпочитаю держаться подальше от чужих мыслей, особенно мыслей своих детей, потому что вы заслуживаете немного личного пространства.
- А теперь будем тренироваться, - говорит она. – Откройся. Попробуй почувствовать то, что чувствую я.
Я закрываю глаза, задерживаю дыхание и слушаю, будто ее чувства – это то, что можно услышать. Внезапно я вижу вспышку бледно- розового за веками. Я ловлю воздух.
- Розовый, - шепчу я.
- Сосредоточься на нем.
Я стараюсь. Я стараюсь смотреть в розовый, пока голова не начинает раскалываться, и, когда я уже готова сдаться, я вижу, что это занавески, розовые пятнистые занавески, висящие на окне.
Розовые пятнистые занавески – это не чувство.
Но это еще не все – смех, детский смех, такой смех, когда тебе кажется, что ты сейчас описаешься, так весело ребенок смеется. И мужчина смеется, приятным радостным смехом. Я узнаю его. Отец. От мысли о папе в горле встает комок.
- Не давай собственным чувствам вмешиваться, - говорит мама.
Розовый. Смех. Тепло. Я чувствую, что это для нее значит. – Радость, - наконец говорю я. Я открываю глаза.
Она улыбается. – Да, - говорит она. – Это была радость.
- Мам…
- Теперь попробуй поставить блок.
Я снова закрываю глаза, но в этот раз я представляю, что строю между нами невидимую стену, кирпичик за кирпичиком, мысль за мыслью, до тех пор, пока за моими веками ничего не остается, ни цветов, ни чувств, ничего, кроме серого и пустого вакуума.
- Ладно, я ничего не чувствую, - я снова открываю глаза и вижу странное выражение на ее лице: облегчение.
- Молодец, - говорит она, и снимает свою руку с моей. – Теперь тебе нужно только потренироваться пока ты не научишься закрываться когда хочешь и от кого хочешь. – Определенно, это было бы полезно.
Итак, всю неделю, когда я чувствую Семъйязу в школе, я работаю над созданием призрачного барьера. Сначала совершенно ничего не происходит. Скорбь Семъйязы наполняет меня, делая невозможным думать о чем-то еще. Но медленно, но верно я начинаю ощущать ниточки, которые соединяют меня с жизнью вокруг, с той энергией внутри меня, где зарождается сияние, и я узнаю ее в себе и могу работать над тем, чтобы отключить ее. В некотором роде, это противоположно использованию сияния. Чтобы призвать сияние, нужно заглушить внутренний голос. Чтобы отключить способности, нужно полностью погрузиться в собственные мысли. Это тяжкий труд.
В пятницу становится еще хуже. Мама лежит и уже не может садиться в кровати.
Она остается в кровати в пижаме, лежащая на подушках, как фарфоровая кукла. Иногда она читает, но в основном спит, часами, днями и ночами. Ее редко можно застать бодрствующей.
В середине следующей недели приходит медсестра Кэролайн. Я видела ее раньше на собраниях. Похоже, ее специализацией является забота о полу-ангелах, отходящих в мир иной.
- Я не хочу, чтобы вы беспокоились о каких-либо деталях, - однажды сказала нам с Джеффри мама, когда мы составляли ей кампанию. – Билли обо всем позаботится, ладно? Просто поддерживайте друг друга. Это все, чего я хочу. Держитесь друг за друга. Помогайте друг другу. Вы сможете?
- Да, - говорю я. Затем поворачиваюсь и смотрю на Джеффри.
- Отлично, - тихо говорит он и уходит.
Всю неделю он мерил шагами дом, как зверь в клетке. Иногда я чувствовала его ярость, как дыхание жара, на то, как все это несправедливо, что наша мама умирает из-за глупых правил, наши жизни продиктованы какими-то силами, которым, кажется все равно, что они все разрушают. Он ненавидит собственное бессилие. А особенно он ненавидит изоляцию, необходимость оставаться в доме, прятаться. Думаю, он предпочел бы выйти, встретиться с Семъйязой лицом к лицу и покончить с этим.
Мама вздыхает. – Хотелось бы, чтобы он не был так зол. Ему так станет лишь тяжелее. – Но если честно, изоляция начала доставать и меня тоже. Все что у меня осталось – это школа, где я постоянно начеку из-за присутствия Семъйязы, и дом, где меня не покидают мысли о скорой маминой смерти. Я разговариваю с Анжелой по телефону, но мы решили, что для нее же лучше залечь на дно с появлением Семъйязы, пока он не узнал о ней. Плюс она объявила молчаливый бойкот после того, как я рассказала ей о кладбище Аспен-Хилл.
- У меня есть теория, - сказала она по телефону однажды вечером. – Про твои сны.
- Давай.
- Ты думаешь, что Такера там нет, потому что он ранен или что-то в этом роде.
- Или что-то в этом роде, - говорю я. – Что ты хочешь сказать?
- Что, если его там нет, потому что вы расстались? – Забавно, что эта мысль пугает меня больше, чем идея о том, что он мог бы быть ранен.
- Почему мы должны расставаться? – спрашиваю я.
- Потому что ты должна быть с Кристианом, - говорит она. – Может, твой сон говорит тебе именно это.
Эта мысль меня задевает. Я знаю, мне стало бы лучше, если бы я увиделась с Такером, поцеловала его, сказала, как люблю его, он бы обнял меня…но я не осмеливаюсь. Не важно, что думает Анжела. Я не могу рисковать и подвергнуть его опасности. Снова.
Я наверху занимаюсь стиркой, отделяя белое белье от цветного, но все, о чем я могу думать – это слова Анжелы. Может, мы порвали. Но не потому, что я «должна быть с Кристианом», вдруг думаю я, а потому, что хочу, чтобы он был в безопасности. Я хочу, чтобы он был счастлив. Хочу, чтобы у него была нормальная жизнь, и я, наверное, сошла с ума, если думаю, что все это возможно со мной. Я забрасываю белое в машинку, насыпаю немного отбеливателя и чувствую такие тяжесть и ужас, что хочется кричать, наполнить тишину дома своим криком. Это горе не другого человека, не Черного крыла, а мое собственное. Я сама его создаю.
Я иду в свою комнату, чтобы заняться домашней работой, и мне грустно.
Я болтаю с Венди по телефону, и мне грустно. Она так радуется колледжу, предвкушает, какие будут комнаты в общежитии Вашингтонского университета и как потрясающе все это будет, а мне грустно. Я пытаюсь подыгрывать, делать вид, что я тоже взволнована, но все, что я чувствую – это грусть.
Грусть, грусть, грусть.
Позже пищит стиральная машина. Я иду переложить одежду в сушилку. Я по локоть во влажной одежде, когда грусть внезапно исчезает. Вместо нее я чувствую это невероятную пронизывающую радость, тепло наполняет меня, чувство того, как прекрасна жизнь, ураган настоящего счастья такой переполняющий, что мне хочется громко рассмеяться. Я прикладываю руку ко рту и закрываю глаза, когда эти чувства омывают меня. Я не понимаю почему. Происходит что-то странное.
Может, я, наконец, не выдержала давления.
Звонят в дверь.
Я бросаю белье Джеффри на пол прачечной и бегу к двери вниз по лестнице. Я поднимаюсь на носочки, чтобы выглянуть в маленькое окошко над дверью. Дыхание перехватывает.
На моем пороге стоит ангел. Я чувствую его. Ангел. Белое крыло, чтобы быть точной. Высокий, златовласый мужчина, он излучает такую любовь, что на глаза наворачиваются уже совсем иные слезы.
Я открываю дверь.
- Папа?
Он поворачивается ко мне и улыбается глупой кривоватой улыбкой, которую я до этой минуты совершенно забыла. Онемев, я уставилась на него, разглядывая, как солнце сверкает на его волосах определенно неземным светом. Я изучаю его лицо, которое не постарело ни на день, с тех пор как я видела его много лет назад, он такой же, каким я его помню. Он не изменился. Почему я не замечала раньше?
Он ангел.
- Не обнимешь меня? – спрашивает он.
Как зомби, я двигаюсь к нему в объятья.
Вот что я ожидала почувствовать в этот момент: Хм, я удивлена. Изумлена. Поражена.
Уложена на лопатки от абсолютной невероятности происходящего. Но все, что я сейчас ощущаю – это его наслаждение. Как розовые занавески, руки отца у меня на талии, он держит меня высоко поднятой. Радость такого рода. Он крепко обнимает меня, отрывает от земли, смеется и опускает вниз.