К Даниле Феофанычу они тоже, как-то еще до Масленой, заглянули вдвоем. Василий острожел ликом, почти забыв про жену, слушал и обихаживал старика, отстранивши на время прислугу... Когда вышли на крыльцо, вопросила:
- А меня тоже будешь так-то переворачивать, коли заболею?
Глянул скоса, отмолвил:
- Мужику ето сором! На такое дело холопки есть!
- Ну, а не было б никого? - настаивала Софья.
- Дак и не был бы я тогда великим князем! - возразил. - К тому же у нас в любой деревне повитуха али травница отыщется, жоночью работу мужики никогда не деют!
Опять это несносное "у нас"! У них! Будто где в иных землях хуже живут.
- Не хуже, а - не свое! - отверг, услыхав. - На корову ить седло не наденешь, а и без молока малых не вырастишь, чтобы потом умели на коня сесть!
На Масленой, уже к февралю, Василий Дмитрич явился к Даниле Феофанычу один и долго сидел у постели боярина. Старик спал, трудно дыша. Говорил давеча сам: грудная у меня болесть, дак вот, вишь! И в бане парили, и горячим овсом засыпали. Ничо не помогат!
Не заметил, задумавшись, Василий, как Данило проснулся. Поднял голову молодой великий князь, увидел отверстые внимательные глаза, уставленные на него, вздрогнул. Старик тихо позвал его:
- Васильюшко! Подсядь ближе! Помираю, вишь, а таково много сказать хотелось... Жену люби, но не давай ей воли над собою! Витовта бойся! Он за власть дитя родное зарежет и тебя не пожалеет, Васильюшко, попомни меня! А пуще всего береги в себе и в земле нашу веру православную. Потеряем исчезнем вси! Не возлюбим друг друга - какой мы народ тогда? Чти Серапиона Владимирского речи! Бог тебя разумом не обидел, сам поймешь, что к чему... Сына она тебе родит, не сразу только... А веру береги! Без веры ничо не устоит, без нее царствы великие гибли... Без веры православной и Дух ся умалит в русичах, и плоть изгниет. Учнут мерзости разные деять, вершить блуд, скаканья-плясанья бесовские, обманы, скупость воцарит, лихоимство, вражда... Пуще всего вражда! Помни, Русь всегда стояла на помочи! Лен треплют и прядут сообча, молотят - толокою, домы ставят помочью. Крикни на улице: "Наших бьют!" - пол-улицы набежит! Драчлив народ, а добр. Отзывчив! Бабы наши хороши, не ценим мы их. Иному мужику што кобыла, то и баба, токо бы ездить. Для всего того поряд надобен, обычай, устав, дабы не одичали в лесах, што медведи. Надобны и крест, и молитва, и пастырское наставление! Пуще всего веру свою береги! На тестя не смотри, на Витовта, мертвый он, не выйдет ничо из еговых затей! Потому - Бога нету в душе! Так он и землю свою погубит! А наши-то холмы да долы батюшка Алексий освятил, и Сергий Радонежский его дело продолжил... Святые они! - вымолвил старик убежденно. - И Русь от их святая стала! Я ить дядю до сих пор помню! Вот как тебя... Пото и говорю: святой был муж!
Старик от столь длинной речи задышался, замолк.
- Вот, - изронил устало, - хотел тебе перед смертью свой талан, значит, передать... Не сумел! Ну, и сам многое поймешь! Токо береги истинную веру! Кто бы там - ни жена, ни Витовт - ни сбивали тебя - береги!
Данило Феофаныч замолк, мутно глядя в потолок. Прошептал, качнувши головою:
- Ну, ты поди! Я тебе все сказал!
Василий сидел, пригорбясь, завороженный этою грозною кончиной, а все не верил, не верил, даже когда Данило посхимился, пока восемнадцатого февраля не прибежали к нему в терема, нарушая чин и ряд, с криком:
- Данило Феофаныч кончаютси!
Пал на коня, проскакал, свалился с седла, вбежал. Данило, уже не приходя в сознание, хрипел. И умер, почитай, на руках у своего князя. Похоронили боярина у Михайлова Чуда, рядом с могилою его знаменитого дяди.
Василий, отдав все потребные обряды, не выдержал под конец и заплакал, облобызав холодное глинистое чело. Земля есть и в землю отыдеши!
Плакал не потому, что не верил в воскресение и в бессмертие души, а затем, что оставался теперь один в этом мире и полагаться должен был отныне на одного себя, без старшего друга и наставника, которым не стал ему Киприан и уже не мог стать покойный Сергий. Плакал долго и жалобно, забывши про окружающих, про полный народу собор, и, подчиняясь невольно горю своего князя, многие иные тоже украдкою вытирали слезы с ресниц.
Уже когда начали закрывать крышкою домовину, Василий затих, скрепился и немо дал опустить в землю то, что было живым мужем, старшим наставником его ордынской юности и последующих скитаний по земле и стало ныне прахом, перстью, ничем...
Он глядел отчужденно на лица, платки, склоненные головы - и все они тоже уйдут? Как ушли их пращуры! И народятся, и подрастут новые? И так же будут трудиться, плакать, петь и гулять?
И как же он мал со всеми своими страстями, страхами, горечью и вожделениями, такой живой и такой неповторимый, как кажешься самому себе... Как же он мал перед этим вечным круговращеньем жизни! И как же безмерно необъятна река времени, текущая из ниоткуда в никуда, великая нескончаемая река, уходящая во тьму времен и выходящая из тьмы бесчисленных усопших поколений... Жизнь не кончалась, жизнь не кончается никогда!
Вот он оплачет наставника и друга своего, потом его самого оплачут еще не рожденные им дети, потом...
И ему предстоит ныне исполнить суровый долг, вытереть слезы, стать снова князем, главой земли, чье слово - непререкаемый закон для всех, и бояр, и смердов, и нынче же, отложив сомнения, посылать полки на Торжок!
КОММЕНТАРИИ
Гл. 1. "Э д а к т ы д о г о в о р и ш ь с я и д о е р е с и с т р и г о л ь н и ч е с к о й". - Стригольничество - ересь, распространившаяся в Новгороде в XIV - XV веках. Название, вероятно, связано с обрядом пострига в причетники, или, по церковной терминологии, "стрижники" - низший духовный сан. Возглавили стригольников дьяки Карп и Никита, казненные в 1375 году как еретики. Стригольники оспаривали божественное происхождение и природу таинства священства и на этом основании отвергали иерархию церкви, а также таинства причащения, покаяния, крещения. Стригольничество выступало за предоставление мирянам права проповедования. Таким образом стригольничество требовало "дешевой" церкви, упразднения духовенства как особой корпорации и передачи его функций мирянам.