Иван Федоров нынче тоже, как и все, был в хлопотах. С пожара слегла государыня-мать, приходило разрываться между двумя службами, владычной и княжой, да сверх того вести хозяйство в Островом, где уже начинал поспевать хлеб. А на жатве господину не быть - недостанет и хлеба! И потому слухи о Темерь Аксаке так же мало занимали его, как и других.
Замятня началась в торгу, среди купцов, когда дошли от убеглых гостей торговых прямые известия о Тимуровых зверствах в Поволжье. Паника перекинулась на посад. Известно: чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу. Тех, кто вчера еще подсмеивался над Тохтамышевыми злоключениями, охватил страх. Вспомнили вдруг, что Владимирская Русь считается ордынским улусом и как таковая очень может быть разгромлена Тимуром. Кучками собирались в улицах, стояли у княжого двора, у митрополичьих хором. Василий мотался в седле, спешно стягивая дружины для защиты столицы. Про себя знал, что против Тимуровых орд с наличными силами все одно не устоять. Ночами плакал от бешенства, тряс за плечи Софью, не желавшую покидать Москвы, кричал, сдерживая голос:
- Уезжай! Сына увози!
Но Софья, исхудавшая в супружеских любовных безумствах, упорно не желала бежать из города, веря в неодолимость белокаменных стен и башен.
- Не для того строят города и обносят стенами, чтобы после бежать из них! - говорила она упрямо, глядя почти с ненавистью в глаза Василию. Ежели бы батюшка сдавал Вильну при каждом немецком нахождении, давно бы и вся Литва принадлежала Ордену! Дак то - рыцари! А тут степняки, какие-то чагатаи, и ты боишься их?!
Ночью они лежали рядом обнявшись, и Соня тихо плакала, просила:
- Не бросай меня! Не оставляй одну! Посадские мужики меня не любят! Из-за батюшки! И бояре...
Она начинала перечислять своих истинных и воображаемых врагов. Василий закрывал ей рот поцелуем:
- Спи! Ты моя венчанная жена, кому я тебя отдам? Чать, я не Тимур, не Тохтамыш, гарема у меня нет и десятка жен тоже! А што не любят... То образуется... Спи!
Она прижималась к нему, вздрагивая, прятала страх в его сильных мужских объятиях, в слезах засыпала. Василий лежал, обнимая жену, и думал, что полков все одно не собрать, а дружины бояр и самого князя противу Тимура не выстанут. Уже дошли известия, теперь отнюдь не встречаемые насмешкою, что Тимур неодолим, что его рати захватили многие земли, что он чтит своего Бога и безжалостно казнит всех, кто не бесерменской веры, и что с его победою настанет конец православному христианству, а значит, и конец Владимирской Руси.
И Русь снова в развалинах? В пепле сожженных городов, обезлюженная, как два столетья назад, после Батыева погрома? И все попусту? И батюшкина победа на Дону, и строительство городов, и умножившиеся села?
Он сжимал зубы, сильнее прижимал к себе сонную Софью, не ведая, что вершить в днешней беде. И не ведали того думные бояре, не ведал сам Федор Кошка, никогда не имевший дела с Железным Хромцом.
В Москву ручейками продолжали подходить созываемые отовсюду дружины. Спешно поправляли стены, завозили снедный и ратный запас, дрова и сено, чтобы при нужде было мочно выстоять в осаде зиму, не погибнув от голода и холода. Кметей с воеводами тотчас отправляли к Коломне стеречь переправы через Оку, и, как древле, как встарь, оставляя на волю судеб и захватчиков Рязанское княжество.
Весть о разгроме Ельца, ставшего новым Козельском, обрушилась на Москву как гром с небес, как первый вал надвигающейся бури. Передавали, что елецкий князь, с жалкою дружиной своей, героически пал в битве на валах города, что все жители Ельца перебиты или взяты в полон, а город сожжен и едва ли не сравнен с землей... После Ельца настанет черед Тулы, потом Рязани, а там и Москвы. В городе уже начиналась паника. Как устоять? Беспрерывно заседала боярская дума, каждый предлагал свое, и все понимали - не справиться! И бежать не можно, и так же не можно остановить Тимура, ежели он захочет двинуться дальше. И уже подступило безумие, уже москвичи готовы были ринуть в неоглядный, неостановимый бег.
И тут выход подсказал митрополит Киприан, предложив перенести в Москву из Владимира чудотворный образ Пречистой Богоматери, когда-то привезенный во Владимир из Киева Андреем Боголюбским, в те еще, досюльные времена, а в Киев доставленный из Цареграда, - образ, писанный едва ли не самим евангелистом Лукой, хотя являвшийся "противнем" (копией) более древнего образа.
Лик Киприана, когда он говорил это, был ясен и тверд. Византиец верил в заступничество Богоматери, и эта вера придавала силу его словам, когда он поминал, как Богоматерь спасла Царьград, распростерши над городом свой покров, и эта вера остановила панику, спасла Москву от позорного бегства.
Вся площадь перед соборами была полна. Иван Федоров стоял в стороже, сдерживая посадских, не подавили бы друг друга невзначай, а губы сами шептали слова молитвы вослед другим. Побывавши в Орде, он более других понимал, что может грозить городу и волости, ежели Тимур перейдет Оку. Молился сурово, как редко молился когда, и знал, что в этот же миг государыня-мать, стоя на коленях в новорубленой горнице, тоже молит Господа: да не попустит гибели чад своих! И молят о том тысячи и тысячи, и Киприан выходит на паперть, как бы осиянный светом, и уже в этот миг отпадают все обиды и злобы, что имеет на него владычный данщик Иван Федоров. Киприан сейчас - духовный глава земли, он заменяет и усопшего Алексия, и самого Сергия Радонежского должен заменить! Господь да умилосердит над русскою землею!
Во Владимире творится свое действо. Собираются священники всех владимирских церквей, с пением служат перед иконою канон Богородице. Икону бережно вынимают из киота. Ее понесут на руках, сменяясь, передавая образ друг другу.
Под Москвой шествие встречают новые, множайшие толпы. Встречает митрополит с причтом, с крестами, в золоте риз, епископы и архимандриты, игумены, иереи всех степеней, монахи пригородных обителей и безбрежное море посадских, поверивших в защиту Пречистой и теперь, теснясь, рвущихся к иконе. Иноки и инокини перемешиваются с лабазниками и ремесленным людом, старцы, нищие, убогие, иные без ног, почти ползком вылезшие встречь, слепцы со своими поводырями, и эти - хоть прикоснуться, хоть поцеловать край дорогой доски... Малые отроки шныряют под ногами, тоже пробираются вперед, с глазами, расширенными от восторга. При виде несомой иконы московляне рядами падают на колени, молятся, не сдерживая слез, и поют, поют...