Олеся пожала плечами.
- И сама не ведаю. Дом жалко.
- Вот и нам жалко. Пришли к тебе, как к жене старосты. Посоветуй, как дале быть.
- Плохая я вам советчица. Но супруг мой велел немедля уходить. Да и сами слышите: супостат, чу, совсем близко.
- А куда уходить-то, Олеся Васильевна? Ведь с ребятней. Да и зима.
Олеся обвела глазами страдальческие лица сосельников, и вдруг решилась:
- Ведаю одно укромное место. Коль хотите, поедемте со мной. Авось, как-нибудь разместимся
- Поедем, Олеся Васильевна. Мы уж давно собрались.
Олеся погрузила узлы в сани, посадила на них тепло укутанных детей, а затем взяла в руки икону пресвятой Богоматери и долго стояла с ней на коленях перед крыльцом, умоляя заступницу спасти и сохранить от злого ворога ее дом.
В Ростове отца и матери не оказалось. Город был пуст, и даже спросить было некого. Блуждали по осиротевшему Ростову лишь отощалые собаки.
* * *
Мужики ни коней, ни саней не захотели терять. Кое-где прорубались к заимке Петрухи топорами; два дня пробивались и вот, наконец, выехали на поляну с бортничьей избой. Из избы валил густой духмяный дым.
- Слава тебе, пресвятая Богородица, - перекрестилась Олеся. – Жив, выходит, Петр Авдеич.
Подождав, когда на поляну выберутся остальные сани, Олеся взяла на руки младшенького Васютку и, поскрипывая белыми валенками по искристому, кипенно-белому снегу, пошла к избе.
Бортник, не слыша что творится за оконцами, затянутыми бычьими пузырями, ладил новую пчелиную колоду, и когда дверь с тягучим скрипом распахнулась, от неожиданности едва не выронил из рук топор.
- Можно ли к тебе, Петр Авдеич?
- Олеся Васильевна?! – радостно встрепенулся бортник…- Какими судьбами, голубушка? А я уж, подумал, ведмедь в избу вломился… Давай сынка-то на лавку.
Олеся виновато вздохнула.
- Не одна я, Петр Авдеич. От татар укрываемся. Лазутка к тебе надоумил. Ты выйди-ка из избы.
Петруха вышел и обмер. Батюшки – светы! Да тут, почитай, целая деревня привалила. Одной ребятни десятка три. Да где эку ораву разместить?
- То моя вина, Петр Авдеич. Лазутка-то меня одну с родителями посылал, а я, видишь ли, и других с собой прихватила. Теперь сама вижу, что неладное сотворила.
На Петруху выжидательно уставились хмурые мужики. Бабы же поглядели, поглядели, и, взяв с саней ребятишек, рухнули на колени.
- Ты уж не гони нас, милостивец. Христом Богом просим!
Петруха от смущения сел на крыльцо, заморгал белесыми глазами и развел руками.
- Чай, не князь. Поднимитесь, православные. Всех приму. И в тесноте людишки живут, а на просторе волки воют. В лихую годину, чем смогу, тем и помогу.
Полная изба набилась ребятни, а мужикам и бабам притулиться негде. Но Петруха успокоил:
- Есть сарай с сеновалом, конюшня, баня. Разместимся на первых порах. А завтра начнем избенки рубить. Сосны, слава Богу, хватает. Почитай, уж март приспел, солнышко пригревает. Проживем, ребятушки
* * *
Конь Лазутки выехал на лесную поляну с другой стороны: Скитник ведал иные потайные тропы.
- Мать честная! – ахнул Лазутка, глазам своим не веря. На поляне выросли несколько маленьких избушек, с такими же маленькими дворишками. А подле них, радуясь погожему майскому дню, носились десятки ребятишек. Один из них, лет пяти-шести, вдруг остановился и с радостным криком кинулся к всаднику:
- Батя! Батеня-я-я!
Лазутка спрыгнул с коня и подхватил на руки старшего сына.
- Никитушка!… С матерью всё благополучно?
- А то как же, - важно отвечал Никитка. – Мамка моя за старосту, ее все слушаются.
- Ишь ты, - крутанул пышный ус Лазутка. – Мамка в избе у бортника?
- А где ж ей быть? Снедь готовит.
А Олеся (вот уж сердце вещун!) вышла с липовой кадушкой к журавлю. Увидела высокого молодого мужика в голубой льняной рубахе, и кадушка выскользнула из ее руки.
- Лазутка! Любый ты мой!
Счастливо заплакала, зацеловала, заголоубила, и лишь спустя некоторое время, когда на руках супруга оказались все трое ребятишек, обо всем поведала, добавив в конце:
- Ты уж не серчай на меня. К отцу и матери я припоздала. А мужиков и баб с ребятенками пожалела, ослушалась тебя и с собой взяла.
- Да кто ж тебя винит, любушка? Молодец, что взяла. А бортник где?
- С мужиками ушел лес корчевать. Мужики-то надумали пашню орать, кое-кто с житом приехал.
- Далече ли?
- Версты за две. Там не густой перелесок. За неделю управятся.
Мужики встретили своего бывшего старосту и с удивлением и… с напряженным ожиданием. Чего-то скажет человек боярина Корзуна? Да и другое волновало: чем закончилась сеча с погаными?
Лазутка повел разговор с последнего:
- Вести мои будут неутешительны, мужики. Почитай, вся рать на Сити погибла. Сложил голову и наш князь Василько Константинович и брат его Всеволод Ярославский. В живых остался лишь Владимир Углицкий.
Мужики понурились.
- Никак крепки татары? – мрачно вопросил пожилой, коренастый мужик Силуян с рыжеватой бородой.
- Не столь крепки, сколь многочисленны. Каждый наш воин бился с десятком ордынцев. Будь у нас новгородская и киевская дружины, не быть бы со щитом татарам. Бросили нас эти князья, да и не токмо они, вот и пришлось биться из последних сил.
- А что великий князь?
- На Юрии Всеволодовиче самая большая вина. Он все дружины по деревенькам распустил, и сторожевой полк неудачно поставил. Ордынцы к сторожевым подкрались и всех перебили, а когда на стан великого князя напали, он токмо тогда начал дружины расставлять, но поставить полки так и не успел. Основной удар приняло на себя войско Василька Константиновича с его братьями. Князю Юрию Всеволодовичу ордынцы саблей голову отсекли. Взяли нас татары в кольцо, но кое-кому удалось прорубиться, и мне с боярином Корзуном.
- Выходит, живехонек остался наш боярин? – подал голос всё тот же мужик Силуян. И не понятно было: то ли радуется оратай, то ли он огорчен.
- Был поранен, но остался жив.
- Да и у тебя на щеке отметина, - изронил один из мужиков.
- Ордынец сабелькой прогулялся. Слава Богу, вскользь.
- А что слыхать о наших Угожах? – с робкой надеждой спросил другой мужик, худосочный, с острыми, бегающими глазами.
Лазутка вздохнул.
- Нет ныне, Вахоня, ни Белогостиц, ни Угожей, ни других поселений.
Мужиков эта новость омрачила больше других. Бабы заревели, а мужики еще больше насупились: нет тяжелее известия о гибели родного очага.
Лазутка, увидев вместо своего дома черное попелище, долго не мог прийти в себя. Жалость и злость заполонили его душу. Когда думал о свирепых ордынцах, скрипел зубами. Отомстить, отомстить извергам!
Поехал к боярину Неждану Корзуну и зло бросил:
- Ты вот меня к семье отпустил, а я, как увидел свой спаленный двор, так нет у меня иной думы – вновь с погаными схватиться. Поеду татар сечь, они ныне по всем уделам рыскают.
- Глупо, Лазутка. Один в поле не воин. Ну, как богатырь, срубишь несколько голов и сам ляжешь. Велик ли прок?
- Так как же быть, Неждан Иваныч, как быть? – сжимая рукоять меча, горячо спросил Лазутка
- Как? Нам теперь одно остается – выжидать и копить силы, а уж потом вдарить. Терпи!
Прав боярин: на одном полозу далеко не уедешь. И впрямь надо терпеть. Настанет и для татар гибельный час.
С теми чувствами и поехал к лесной избушке бортника…
Удрученные сосельники мяли в натруженных руках войлочные колпаки, тяжко вздыхали и все почему-то поглядывали на Силуяна.
«Знать, большаком выбрали», - невольно подумалось Лазутке.
Так и есть: Силуян кинул на старосту цепкий, схватчивый взгляд и напрямик вопросил:
- Никак к боярину нас сведешь? Аль, может, самому князю донесешь?
Лазутка отозвался не вдруг, замешкался. Не простой вопрос подкинул Силуян.
- А что-то Авдеича среди вас не вижу.
- Был с утра, а затем в лес убежал борть искать. У него своих дел хватает, - пояснил Вахоня.
- Так - так, - неопределенно протянул Скитник и уселся на выкорчеванное дерево. Думал, скребя черную, кудреватую бороду. Если уж быть честным, то надо непременно боярину о мужиках доложить. Вотчины его обезлюдили, оскудели, в немалой нужде сидит Неждан Иванович. Каждый мужик на золотом счету. Пошлет боярин своих смердов в осиротевшие вотчины и посадит на тягло. Конечно, на первых порах слабину даст, а затем поставит мужиков на полный оброк. Но такая жизнь мужиками не шибко-то и по нраву. Боярин хоть и не прижимист, но своего не упустит. Его двор обширен, всяких хозяйственных служб не перечесть, и все надо заполнить: хлебом, мясом, рыбой, медом, льном… Много всякого припасу надо: на то он и боярин, чтобы не бедствовать… Мужики же, по всему, надумали здесь остаться, на воле, без боярской кабалы. Места дальние, глухие, никто бы и не изведал. Обрастут более просторным избами, срубят часовенку, где можно Богу помолиться, раскорчуют леса, вспашут новины оралами, засеют их житом – и живи, поживай…