В последнюю встречу, Неждан Иванович посвятил своего старшего дружинника в тайны княгини Марии:
- Княгине доподлинно стало известно, что хан Берке крайне раздражен усилением Новгорода и Пскова, их независимостью от великого князя. Как ты уже ведаешь, Лазута Егорыч, псковитяне без дозволения Ярослав Ярославича возвели на свой стол литовского князя Довмонта. Ярослав угодил в страшную немилость Берке, и он задумал очередную пакость, коя может привести к новым междоусобицам. Великий князь разослал по всем Ростово-Суздальским городам гонцов и приказал удельным князьям собирать дружины на Псков.
- Худо, Неждан Иванович. Удельные князья не посмеют отказаться от приказа великого князя.
- А почему не посмеют? - с любопытством глянул на Лазутку воевода. Раньше он знал его как отменного воина, но далеко не проницательного государственного мужа.
- Увы, Неждан Иванович. Каждый князь скован ордынским ярлыком. Не угодить великому князю - потерять удельный княжеский стол. Ярослав мигом Берке науськает, а тот и без того недоволен русскими князьями. Так что, как ни крути, а собирать дружины в поход придется.
- Так-так, Лазута Егорыч, - довольно поскреб свою густую волнистую бороду Неждан Иванович. - А как же тогда с Довмонтом быть? Псковитяне его высоко чтят. Но коль всеми дружинами на Довмонта навалиться, то ему несдобровать.
- А на какой ляд наваливаться? Мекаю, Ярослав допрежь к Новгороду пойдет, а новгородцы, народ тертый, они ведают, чем великому князю ответить. Крепко ответить! Вот и придется Ярославу восвояси топать.
- Выходит, восвояси? - рассмеялся Корзун.
- Восвояси, Неждан Иванович.
- Ну, тогда смело пойдем в поход.
- Не худо бы всех князей нашими гонцами упредить, дабы ведали, как с новгородцами и псковитянами держаться.
- Вот тебе и бывший ямщик, - с веселыми искорками в глазах развел руками Неждан Иванович. - Княгиня Мария и об этом подумала.
Весьма доволен остался воевода Корзун своим ближайшим помощником.
* * *
В купцы Васютка подался по совету своего деда. Как-то Василий Демьяныч оглядел с внуком опустевшие погреба и медуши, лабазы и амбары, и сердце его сжалось. Когда-то всё было забито всевозможным товаром, на обширном дворе толпились торговые люди, «походячие» коробейники и приказчики. Ныне же - полное запустение.
Завздыхал и заохал восьмидесятилетний старик, аж слеза по его морщинистой щеке прокатилась.
- Купеческие дела свои вспомнил, дед? - сердобольно спросил Васютка.
Василий Демьяныч тяжко вздохнул:
- Вспомнил, внучок, еще как вспомнил. Эх, сбросить бы годков двадцать.
- И по городам покатил бы?
- А чего ж? Деньжонки остались. Прикупил бы кой чего - и в Переяславль.
- Отчего ж в Переяславль, дед?
- Да я в сей град первую вылазку свою сделал. Удачно поторговал, и с той поры частенько туда наезжал. Зело красивый град, на чудесном озере стоит.
- Вот бы глянуть, - простодушно молвил Васютка.
- Возьми - и глянь. Накуплю тебе товару - и с Богом!
- А чего, дед? Надоело мне в тереме отсиживаться. Хочу и я другие города поглядеть. Набирай товару!
- Ты не шутишь, внучок?
- Да какие шутки, дед! - загорелся Васютка. - Айда по купецким лавкам.
Василий Демьяныч на храм Успения перекрестился, и до того возрадовался, что облобызал внука.
Перед первой поездкой бывалый купец долго наставлял Васютку:
- На торг со своей ценой не ездят, там деньга проказлива. И запомни, внучок. На торгу два дурака: один дешево дает, другой дорого просит. Тут уж не зевай, купец, что стрелец, оплошного бьет. А еще тебе скажу…
Битый час вразумлял внука Василий Демьяныч. А когда Васютка вернулся из Переяславля с прибытком, дед и вовсе разутешился.
- Никак, получилось?
- Получилось, дед. Надумал я и вовсе в купцы податься.
Лазута Егорыч отнесся к новому делу сына довольно спокойно. Не зря его в честь деда назвали. А вот Олеся взгрустнула: последний сокол из гнезда вылетает. Да и страховито по городам ездить. На Руси, почитай, никогда покоя не было.
Перед новой поездкой надела на шею сына гайтан23 с шелковой ладанкой и истово перекрестила:
- Да храни тебя, пресвятая Богородица, сын мой любый!
Г л а в а 8
ПАЛАШКА
В конце Никольской слободы Переяславля притулилась к земле курная избенка Палашки «Гулены». Кличка укоренилась давненько, с тех пор, как бывший подручник Ярослава Всеволодовича, Агей Букан, прогнал Палашку из своих хором.
Веселая, озорная Гулена не опечалилась. Было ей в ту пору 28 лет, выглядела для мужиков видной притягательной женкой24. Правда, несколько месяцев ходила Палашка брюхатой, но когда бабка-повитуха приняла от нее девочку, игривая и похотливая Гулена не засиживалась у родного чада, и вновь принялась за разгульную жизнь. Она то ублажала молодых княжеских гридней, то пожилых купцов, а когда в нее и вовсе вселился «зеленый змий», она стала ежедневной посетительницей кружечного двора, и вконец опустилась. Бражники с гоготом волокли собутыльницу в сарай, уставленный пустыми винными бочками, и грубо потешались над пьяной женкой.
В юные и молодые годы, когда сочная и ядреная девка с неистовством ласкала именитых людей, у нее постоянно водились богатые подарки и деньги.
Девочку выхаживала старая мамка Пистимея, но когда Палашка постарела и никакому мужику уже не стала угодна, то Гулена оказалась почти нищей. Пистимея, привыкшая к Марийке, уже не спрашивала денег, и кое-как изворачивалась, чтобы как-то прокормить подраставшую девочку.
Обычно веселая, не задумывающаяся о жизни Палашка, потрепанная и исхудавшая, стала часто ронять слезы.
- Прости меня, доченька. Плохая я тебе мать. И свою жизнь загубила и тебе счастья при такой матери, поди, не видать.
- Счастье не палка, в руки не возьмешь, - тяжко вздохнув, молвила Пистимея.
- В храм пойду, грехи замаливать. Авось, Бог и простит.
- Далеко грешнику до царствия небесного, - вновь вздохнула мамка. - Надо было допрежь о грехах своих думать.
- Ох, надо бы, Пистимея, - горестно покачивала головой Палашка. - И хоть бы чадо родить от князя. Сколь у меня их было! А то ведь от святотатца и изувера Агея Букана. Срам!
- А тебе-то отколь ведать? Ты ведь, прости Господи, у кого токмо в постели не бывала. Тьфу!
- Плюй, серчай на меня, бабка Пистимея. Заслужила.… Но я точно высчитала. День в день сходится.… Да и глаза его сиреневые.
- Эко, нашла примету. Мало ли у людей глаз сиреневых.
- С кем спала, таких глаз не видела. Токмо у одного Букана.
- Да где тебе было разглядеть, коль очи свои непутевые всегда были винцом залиты. Не верю, что от святотатца, кой противу русича меч поднял и за поганых татар стоял. Не верю! Марийка наша от доброй христианской души. Нрав-то у нее мягкий и робкий, да и лицом, почитай, вся в тебя. Красной девицей будет. А то заладила: от Букана, от Букана. Не поминай мне больше этого изверга! Не зря его ростовцы живота лишили.
- Не буду , бабка Пистимея… Не буду.
Руки у Палашки мелко тряслись, и всё ее нутро жаждало горькой.
- Страдаешь, беспутная.
- Страдаю, бабка. Пойду последний раз в питейную избу, а завтра, чуть свет, в храм. Вот те крест!
- Ох, чует мое сердце. Добром жизнь твоя не кончится. Дьявол тебя полонил. Тьфу!
Марийки в этот час в избе не было: отослала ее Пистимея на Плещеево озеро, дабы рыбки раздобыть.
Палашка же вернулась в избенку пьяней вина. Как переступила порог, так замертво и рухнула на земляной пол. Утром, опохмелившись капустным рассолом, хватаясь худенькой рукой за впалую грудь, глянула скорбными глазами на Пистимею и молвила: