Но когда человек неожиданно задумывается над тем, о чем размышлять не принято, это может иметь далеко идущие последствия. Особенно если раздумьям предается тот, чья воля сильнее естественного человеческого желания плыть по течению. Именно таким людям свойственно сжигать за собой мосты, разрубать Гордиевы узлы и переходить Рубиконы. Или «всего лишь» пускать свою жизнь по новому руслу.
VII
«…Уж перестала я быть девицею, но мужнею женою так и не стала…»
Лишь во время свадебной гульбы вспомнила Василиса, что, скованная страхом перед будущим, не помолилась она усопшим родителям и не испросила у них благословения на брак. А одному Богу известно, благословил бы ее батюшка с тем, кто не только не люб его любимой дочери, но и отвращает ее от себя. «Едва ли», – подумалось ей.
И не верилось девушке после венчания, что сидит она на собственной свадьбе. Гости все были (не считая тетки) семинарские дружки жениха, свои промеж ними гуляли шутки, свои велись разговоры; о невесте вспоминали лишь тогда, когда приходило время кричать «горько», и, каждый раз, принимая лобызания того, кто назван был ее мужем, Василиса содрогалась: запах! И не то чтобы шел от него смрад, нет, зубы у раба Божьего Артемия были крепкие, не червивые, лицом и, по видимости, телом, был он чист, платьем опрятен, и странно было бы ему вовсе не иметь запаха, всему живому на свете присущего, но только, приближаясь к нему лицом, Василиса готова была сей же час отпрянуть. И поцелуи терпела в окамененном бесчувствии.
– Не кручинься уж так-то, у всех на виду! – раздраженно шептала ей в ухо тетка. – Стерпится – слюбится! Мужик он, по всему видать, не злой – вот те крест!
Слюбится? Тяжко ей было открывать глаза в первое утро. А открыла… За окном – тоскливая февральская серость, метель, снежинки стаями подлетают к стеклу, повисают на мгновение и уносятся прочь, точно увидев что-то запретное. И Василиса знала, что – брачное ложе, не освященное любовью, к которому она, как цепями, была прикована долгом, да обычаем.
Едва нашла в себе силы взглянуть на мир, как ввалились в горницу дружки жениха, выслушали его самодовольное: «Как в добрых людях, так и у нас!» – и принялись с улюлюканьем бить горшки, с собой принесенные. Василиса вздрагивала и вжималась лицом в подушку: сызмальства пугалась она резких и громких звуков, и во время грозы пряталась в сундук, где копилось ее приданое, пока тот не перестал ее вмещать. Если б окутала ее сейчас благодатная тишина! Но нет, не было спасения. Лоснящаяся от удовольствия тетка («Слава Богу, пристроила девку!») быстро укручивала племяннице волосы и прятала их под бабью кику. Вот и отгуляла свое поповна – кончилось привольное девичество в любви да спокойствии, грядет многотрудная, с привычными колеями скорбей да ухабами немощей, бабья доля.
Затравленно обводя взглядом горницу и надеясь остановить его хоть на чем-то, от чего перестанет ей быть так тошно, приметила вдруг Василиса на комоде что-то круглое и блестящее, как полная луна. Вспомнила: когда разувала ввечеру молодого мужа, из сапога выпал ей в руку серебряный рубль. Вот уж, право, достойная награда за ночные муки! Однако, не весть почему, не могла Василиса оторвать от него взгляд. Будто бы уже тогда мерещилось ей в этом рубле желанное избавление.
VIII
«…С тем, кого почитали моим супругом, связана была я не перед Богом, а единственно перед людьми и их обычаем, посему устремилась я в те края, где никто про сию связь не проведал бы…»
И дней-то прошло с венчания всего ничего, а уж чудилось Василисе, что клонится жизнь ее к закату и обдает ее смертным холодом. Жили они с Артемием Демидовичем еще в Калуге, на квартире, что снимал он на паях с товарищем близ семинарии, и до того все было вокруг чужим и немилым, что хоть волком вой. Артемий Демидович, готовясь к рукоположению, был занят по целым дням, а когда возвращался, и приходило время почивать, то готова была Василиса в одной исподней рубашке выпрыгнуть в окно и мчаться, сломя голову, по снегу с разметанными метелью волосами, куда угодно, хоть на тот свет, лишь бы подальше от своего благоверного. То, в чем находил он на ложе такую сладость, переворачивало все ее существо; сочилась душа стыдом, как рана – гноем. А Артемий Демидович, знамо дело, не заботился о том, чтобы и молодой жене постель была в утеху. Лишь серчал, видя застланные страхом Василисины глаза. Уговаривал ее нетерпеливым шепотом, повторяя, что «нет в том греха, мы с тобой – плоть едина», но где ж едина, когда одна половинка этой плоти изо всех сил рвется от другой? И терпела Василиса их телесное соединение, как терпят пытку, из последних сил надеясь, что палач отступится или дрогнет душой.