— Чего, брат, гостью Бог нам послал, прошеную и званую (Ба, ба! здорово, краличка! да какая же красивенькая, смазливенькая!), — так мы угостить ее хотим…
— Эва? Что вам мешает! Успеем разделаться с нею, воротясь; надолго ль там работы: окружим, наскочим, закричим, цап-царап — и дома.
— И то, — подхватили другие, — все равно здесь дожидаться: дрова не разгорелись еще.
— На коней — да поедем все гурьбою, чтоб скорее порешить, — и назад, на пирушку.
— А с нею кого здесь оставить?
— Тимофея хромого: пусть стережет ее да огонь раздувает.
Разбойники побежали под навес за лошадьми, которые стояли у них готовые, оседланные и взнузданные. Иван Артамонович скрутил молодой женщине руки назад, ударив раза три по голове за то, что она воротилась, наказал строго-настрого оставленному сторожу не спускать с нее глаз, запереть ворота и дожидаться их возвращения. Лошади были выведены, оружие вынесено — кистени, сабли, ружья, рогатины; разбойники выбрали кому что было надо и, одевшись, оправясь, вооружась, сели на коней, свистнули, гаркнули и поскакали ватагами в разные стороны.
Хромой запер за ними ворота и сел к огню, смотря с сожалением на связанную женщину. В самом деле, красавица собою, в цвете лет, высокая, стройная — и в таком горестном положении, похищенная из отеческого дома, ни мужняя жена, ни девушка, во власти неистовых палачей, у костра, на котором должна чрез несколько часов погибнуть в ужасных мучениях, — она могла возбудить жалость в самом закоренелом злодее, и только месть ожесточила сердца прочих разбойников, связанных узами условного родства до такой степени, что ни в одном не раздался голос человеческого чувства.
Настенька тотчас заметила действие, производимое ею над молодым сторожем, — она начинает просить его:
— Спаси меня… ты добрый человек… Это видно по лицу твоему… Заставь о себе вечно Бога молить… Спаси.
— Что ты? Что ты? Мне жаль тебя, правду сказать, но, видно, так тебе на роду написано: за то Бог наверстает на том свете. Спасти я не в силах; как я могу?
— Убежим вместе.
— Помилуй, я хромаю, у меня пуля в ноге… двадцати шагов не пройду… сил нет, куда мне теперь бежать!
— Ну отпусти меня одну, развяжи только мои руки. Сжалься надо мной, молюся тебе.
— Но они убьют меня самого на месте, как увидят, что я изменил им и выпустил их пленницу. И так меня не любят и беспрестанно подозревают.
— Разве ты здесь недавно?
— Недавно, — они меня сманили в трактире под недобрый час, когда мне было до зла-горя и вовсе невинный шел я под суд, — теперь я опомнился; мне самому хочется оставить этот вертеп, но меня ранили в первой схватке, и я дожидаюсь, как излечится моя рана.
— О, будь моим ангелом-хранителем, ради Бога, прошу тебя.
— Рад бы, да как же?
— Послушай… вот что. Сам Бог меня надоумил… перережь мою веревку… ляг… я убегу… ты скажешь, что я освободила себе руки, толкнула тебя сзади… прибила… связала тебя, а сама убежала… они поверят… они знают меня.
— Да как?
— Как-нибудь! Сделай милость, сделай милость, они тебя не тронут. Все это похоже на правду…
— Но куда бежать тебе? догонят тотчас.
— Попытаюсь… все равно… ведь и без этого умирать мне надо. Авось Бог поможет. Христа ради. Христа ради. Господь наградит за доброе дело, может быть, и я успею помочь тебе. Друг мой…
Из глаз ее лились слезы ручьями, на лице выражалось такое страдание, в голосе слышалось такое убеждение…
И молодой человек побежден; подвергая жизнь свою опасности, он решается исполнить такую усильную просьбу: молча берет топор — но перерубить узлы неловко, они плотно завязаны на теле… надо развязывать. Женщина трепещет от радости и нетерпения, между тем как ее благодетель продевает из петлей толстые концы… вдруг слышится шум… у него опустились руки.
— Господи, они возвращаются.
— Не может быть — это, верно, упало дерево; слышишь, как ветер шумит.
— И собаки бегут к воротам. Все пропало.
— Нет — собаки играют, видишь: они таскают какую-то ветошку.
— Ах! я слышу хохот.
— Совы хохочут в лесу, — развязывай, остался один только узел, последний!
— Свистят!
— Это орел свистит. Вот и все. Ну слава Богу! Благодарю, благодарю тебя. Теперь постой, сейчас я свяжу тебе руки… хоть слабо… будто после ты их распутал… вот так… прощай! Если Бог мне поможет, я тебя не забуду. Если нет — все-таки не забуду на том свете, пред Божией Матерью… Ах, я не спросила еще о дороге.
— Я не знаю, меня привезли с завязанными глазами, и один раз только ночью я выезжал на разбой, где меня ранили.