— Вишь, береза на берегу? — Вавилкин выхватил уголек, прикурил от него сигарету. Свинцовая боль в его глазах чуть потухла, — Она у нашего дома росла. Отец посадил. От дома и фундамента не осталось… А на горушке ельник? Там часовенка стояла, кладбище в десяток крестов., А на березе качели были, я делал. Сестренка качалась…
— А где сейчас?
— Качели?
— Нет. Ваша сестра.
— Померла, брат Гена. Такое дело…
— От старости? — У Генки защемило в висках. Он еще надеялся, пусть не на счастливый, но хоть на естественный ход событий.
— Какая там старость. Десять лет ей было. В Петрозаводске померла, в концлагере, в сорок четвертом…
— В душегубке? — Генке вспомнились страшные рассказы о немецких лагерях уничтожения.
— Нег. Душегубок в том концлагере не было. Все проще. Во время оккупации белофинны сгоняли туда жителей из деревень, чтоб партизанам не помогали. А там болезни, голодно… Вот и померла. Десяти лет…
— А вы?..
— Я живой, как видишь, живой. Я в партизанах был.
Помолчали.
Генке, конечно, хотелось услышать подробней о партизанах, об отряде, о том, как дядя Вавилкин воевал, но он стеснялся своих вопросов.
Вавилкин встал, принес кучу валежника.
— Сбегай, брат Гена, за водой. Пора мужикам чай варить.
Генка принес воду, вдвоем продели жердину под дужку ведра, укрепили в развилках над костром.
— Что за тряпка у тебя на руке?
— Так. Поранился маленько, — Генка сплюнул и подумал, что хорошо, отец и Рейно Арвидович не рассказали мужикам о его раненой руке.
Вавилкин и Генка сидели бок о бок на бревнышке и, как завороженные, следили за пляшущими язычками пламени. Костер разшустрился, защелкала осина, съеживаясь, пламенела береста, жар становился нестерпимым. Вавилкин встал, прошелся кругом, согбенным пальцем расправил свои пышные усы, подкрутил копчики кверху, по-боевому.
— А вот это место, — од с силой топнул ногой, — называется «Дом предателя». Здесь Лопаткин жил. Это по его доносу всю нашу семью и Леттиевых, соседей, в концлагерь отправили. Подглядел, сволочь, следы от леса до нашего дома, на барахло наше позарился. Я-то ушел, к партизанам ушел, а семью… Встречаю его изредка.
— Кого? — удивился Генка.
— Предателя. Лопаткина. Он на Кукковке банщиком работает, за мужиками пустые бутылки собирает. Такой же жадный остался. И дочка его, хоть и образованная, а стерва стервой. Он-то отсидел свои пятнадцать лет после войны, не без этого… А моя сестра… Морду ему бить — старый, хлипкий, и еще хулиганство влепят. Приходится в другую баню ходить, на Ключевую… Так наша деревня и канула в никуда… Култозеро. Два дома сожгли, третий сам сгнил! — Вавилкин снова притопнул ногой. — Хватит! Полно горе горевать — надо зорю зоревать! Чай, вишь, почти вскипел. Буди мужиков.
Вавилкин приосанился, стряхнул с себя ночные мысли.
— Подъем! Подъем, «золотая рота»! Разоспались, кошкодавы, разнежились!
Рыбаки закопошились, вставали, хмуро зевали, кашлем прочищали глотки, приглаживали прически и лысины, шли на берег умываться. Возвращались к костру посвежевшие, на скорую руку закусывали холодной рыбой, ухой, застывшей, как холодец, согревались чаем, куревом, шутками.
Артель расходчиков кормит
На утренней зорьке Генка рыбачил седьмым в большой лодке. От папы и Рейно Арвидовича его переманил Дерябин.
— Давай с нами, Генушко! У тебя, говорят, удача за пазухой.
Генка оглянулся на отца, — тот молча кивнул, разрешил.
Длинными тяжелыми веслами на пару гребли Подкользин и Виктор Павлович, Серегин отец. Широкая лодка шла грузно, мелкие волны с причмокиванием шлепались о борт. Дядя Вавилкин обмочил в воде указательный палец и выставил его в небо, определяя направление ветра. Озеро еще не проснулось, и казалось, что над рыбаками и над Култозером что-то большое дышит в предутренней дреме…
Небо изменялось на глазах, за доли секунды. Совсем недавно оно было все одинаково бесцветное, грязно-серое, как линялые джинсы на коленях. И тут голубизна на западе стала отдаляться, набухать прозрачной синевой, а на востоке и чуть левее, севернее, голубизна таяла, светлела, и росла, росла над далеким берегом нежно-розовая ленточка зари.
— Красиво ка-ак… — нараспев шепнул Сережа.
— Это еще что! Еще в тыщу раз красивей бывает! — так же тихо похвастал в ответ Генка, словно он сам руководил восходом солнца.
— Гена, у тебя червей много? Поделись, — шепотом попросил с кормы дядя Дерябин. Генка отсыпал горсть червей в мозолистую ладонь.