— Постой… постой! — прервали их десятки голосов из толпы, в которой сыпался крупный говор. — Ты говоришь, что озеро казенное!
— Казенное! — ответил Петр Никитич.
— А мы-то какие такие люди, казенные аль вольные, а-а?
— Государственные крестьяне!
— Стало быть, и мы казенные и озеро казенное, как бы одной матки дети, так, что ли?
— Так…
— Пошто же это казна-то у своих деток добро отнимает, а? Статочное ли дело, чтобы мать у своего ребенка грудь отнимала, оставила его голодом да подпустила бы к ней чужого, а?
— Бог ведь озерко-то рыбкой населил на обчую потребу!
— Не то вы все говорите, братцы… Тут надо, всякое слово по форме выпущать! — крикнул старик в смуром халате, обращаясь к толпе, — Постой, дайте вымолвить-то! — кричал он. — Ты говоришь, Петр Никитич, что озеро не отдано нам?
— Нет!
— Втолкуй же, пошто отцы и деды владели озером, казна не вступалась, а теперь отбирает его у нас? Стало быть, оно наше было?
— Оно никогда не было вашим, а не отобрано до сих пор у вас озеро потому, что не знали о существовании его.
— А теперича знают?
— И теперь не знают, почему и. требуют, чтоб донесли, нет ли в волости озер, которые принадлежат казне…
— А-а! Не знают! Так и ты молчи, притаись!
— И то, Петр Никитич! Прямое дело, слышь, язык-то за зубами держать!
— Пиши, что нет озера…
— Было, мол, озеро, да пристращали в оброк отдать, так спряталось… ходи там по лесам-то да по болотам, аукай его, откликнется ль!
В толпе прокатился громкий взрыв хохота, поощривший выходку остряка.
— Нет, господа, умолчать об озере, донести, что нет его, — нельзя! — произнес Петр Никитич, возвышая голос, чтобы заглушить неумолкавший говор и смех. — А вдруг откроется, что в волости есть озеро, принадлежит оно казне, что вы испокон веку хозяйничаете на нем, а мы умышленно умолчим, с целью подорвать интерес казны. Тогда ведь, господа, не поздоровится ни мне, ни волостному, ни земскому начальству. Тогда ведь и под суд отдадут.
— Правду, братцы, Петр Никитич говорит, правду! — вступился старик Бахлыков. — В целое-то бревно никто клина не вколачивает, а все прежде надколет его; так и в энтом деле надоть прежде обсудить, да потом вершить. Вот ты скажи-ко нам, Петр Никитич, а вы, обчественники, послушайте, — обратился он к толпе, — зря-то слова не мечите, не сбивайте с речи… Коли ты напишешь, что у нас есть озеро, казенным считается, то чего же опосля того будет, чего казна-то с ним делать станет?
— Зачислит в оброчную статью и будет отдавать с торгов в аренду желающим взять его.
— За плату?
— Конечно, не даром!
— А много ли она этой платы положит? — заговорили в толпе, прервав Бахлыкова.
— Вы слышали, что в бумаге требуют подробно донести, какой доход дает озеро или рыбный песок. Следовательно, мы должны донести, что вы вылавливаете в озере рыбы, ну, скажем, хоть на четыре тысячи в год. Имея в виду такой доход от озера, казна положит арендной платы за него тысячу рублей в год и на торгах оставит озеро за тем, кто больше даст.
— Кому же она отдавать его будет?
— Если вы пожелаете оставить его за собой, она вам и отдаст его.
— За тысячу рублев?
— Ну не-е-ет, подороже, может быть и за две, и за три тысячи, а то и все четыре заплатите. Охотников-то пользоваться озером и кроме вас много найдется. Значит, на торгах-то наколотят на него цену.
— О-о-о! Три аль четыре тысячи! Ну, это деньги!
— Погни-ко горб добыть их!
— И в мороз потом обольешься!
— Обольешься, брат, а нуждой, что солнышком, обсушишься!
— Петр Никитич, послушай-ко! — кричал в толпе молодой крестьянин, усиливаясь пробраться вперед. — Скажи-ка нам, если мы тепереча всем обчеством, сколько есть нас, сколотимся с казной-то на трех тысячах за озеро, тогда уж, стало быть, мы не будем платить ни подушной, ни оброчной подати и уж никакой крестьянской тяготы не будем нести на горбах-то, а-а?
— За что же такая милость настанет для вас, а? — с иронией спросил Петр Никитич.
— Эва, а как же иначе, сердешный ты человек! — отвечал тот, продравшись, наконец, после многих усилий к решетке. Лицо его было облито потом, и всклоченная борода торчала почти стоймя. — Мы ведь деньги-то, что выручаем за рыбку, в казну же отдаём, мимо кармана-то ее они не минуют, а то бы где же нам денег-то на подать взять, кабы не озеро? На мой ум, оно и выходит, коли палата озеро возьмет у нас и мы его купим у ней за три тысячи арендательских денег, то уж, стало быть, податей с нас брать не будут, арендательские деньги заместо податей и пойдут в казну.
— Нет, это не все равно. Вы и тогда будете платить и подушную, и оброчную подать, и аренду само по себе. Ведь уж я толковал вам, что озеро казенное. Если вы не возьмете его в аренду, то возьмет другой и отдаст казне деньги за него. Если возьмете вы, то аренду будете платить за то, что будете пользоваться озером, а подушную и оброчную подать по закону, как платите и теперь!
— Ой-ой-ой! Это и за озеро плати, из которого мы добываем теперь подать, да и подати своим чередом вноси. Да где ж мы, братец, наберемся денег-то? А то, может, если озеро отберут у нас, так тогда не станут и податей с нас брать, а?
— Почему?
— Да ведь палата-то знает, поди, что, кроме как из озера, нам неоткуда денег добывать!
— Если б и знала, то все-таки она не может освободить вас от уплаты податей и повинностей.
— Так где ж мы будем денег доставать, скажи ты нам, научи! — спросили уже десятки голосов.
— Где знаете, это уж ваше дело.
После ответа Петра Никитича на мгновение все смолкло. Но вдруг, точно от какого толчка, все заговорили разом. Как всегда бывает в многолюдной толпе, голоса слились в общий нестройный хор, в котором и чуткое ухо, при всем напряжении, уловило бы только отдельные, ничего не объясняющие слова.
— Я и говорю, что нам не надо плошать, обчественники. Не попусти нас, господь, нищими остаться! — говорил с тоскою в голосе Мирон Кузьмич небольшой кучке крестьян, преимущественно стариков, сгруппировавшихся у решетки. — Ведь это что ж, — рассуждал он, разводя руками, — коли мы озера решимся, так заживо в гроб ложись! Вот мы и думали думу, — я да Петр Никитич, пошли ему бог здоровья за то, что радеет об нас. Оно бы и лучше не надо, чего мы надумали, да ты того, Петр Никитич… я-то, признаться… ты бы сам обсказал, — обратился он к нему, замявшись.
— Ти-и-ше! Помолчите, братцы, прислушайтесь! — закричали в передних рядах, обращаясь к толпе, где взволнованные страсти вызывали горячий говор. У всех были раскрасневшиеся и потные от духоты лица, все говорили, и трудно сказать, слушал ли кто-нибудь, что говорил ему другой. — Тише… ти-и-ше! — понеслось и в толпе. — Молчите ужо! Слушайте! Э-э-эх, воронье! Да помолчите, не каркайте! Чтоб вас! — раздались уже более энергические восклицания, сопровождаемые бранью.
— Отстоять озеро, общественники, дело не трудное, — начал Петр Никитич. — Обсудите только все основательнее. Нам нужно теперь сделать так, чтоб озеро попрежнему осталось за вами.
— Любо бы это, дай бы господь! — послышались в ответ ему восклицания.
— И мы отстоим его.
— Похвались-ко, как ты отстоишь-то его? — спросил Бахлыков.
— Дело не мудрое! Палата не знает, что в волости есть озеро, а то бы давно отобрала его у нас и зачислили в оброчную статью. Поняли?
— Зевка бы не дала, как не понять, поняли!
— Вы составите общественный приговор, что озеро лежит среди болот и лесов, вдали от жилых мест, что оно совершенно безрыбное, так сказать бросовое, поняли?
— Это как же так! Мы всей волостью от озера кормимся, а ты из него единым словом всю рыбу выловил?
— Слушайте далее, не прерывайте!
— Ну, ну, послушаем, будь оно по-твоему, без рыбы!
— Мы скажем в общественном приговоре, — продолжал он, — что обращать озеро в оброчную статью, ввиду его непригодности, палате не предстоит надобности, так как едва ли найдутся желающие взять его в аренду. Поняли?