— Ну, что было, то прошло, Харитон Игнатьевич. Чего старое перетряхивать… оно уж не вернется более! — с неудовольствием прервал его Петр Никитич.
— Не в укор это я говорю тебе, не в укор. Избави господи… Бедность не порок, и тыкать ей в глаза человеку грех. Я к тому это говорю, что много горя ты потерпел и перекусить-то тебе было нечего, и головы-то было негде приклонить, и на плечи-то нечего было вздернуть! — с грустью качая головой, перечислял Харитон Игнатьевич претерпенные Петром Никитичем невзгоды. — Видал ли ты тогда от людей, чтоб они по-братски-то были с тобой, участием да лаской обогрели бы тебя, а-а?
— Не видал!
— Не видал — верно! — повторил Харитон Игнатьевич. — Все сторонились от тебя, как от чумного. А погляди, ежели усчастливит тебя бог, богат-то будешь, так отколе и наберется друзей и приятелей: отбою не будет.
— Уж это как водится, старая истина.
— И завсегда будет новая по вся дни на свете! А я вот не таков, я не в других. Сердце-то, говорю, у меня, Петр Никитич, доброжелательное. Да выпей ты мадерцы-то, ведь для тебя я расходовался, балычка-то отведай аль икорочки, вкусные! — При последних словах он налил ему в рюмку вина и задумался. — В старину не такие люди были, Петр Никитич! — грустно качая головой, произнес он.
— Хуже или лучше? — спросил тот, слегка прихлебывая из рюмки.
— Лучше, не в пример лучше! Хуже-то нонешних едва ли, брат, и народятся когда, ноне ровно и не люди, а звери будто хищные!
— За что ты вдруг людей-то невзлюбил… с чего это? — с иронией спросил Петр Никитич.
— Не стоят они любви и радения об них, не стоят! Поживи с мое на свете и узнаешь. О-о-ох, наболит на душе-то, насаднеет! — произнес Харитон Игнатьевич, приложив руку к груди, как бы для облегчения саднеющей боли в ней:
— Люди как люди, Харитон Игнатьевич, все одно: какие они прежде были, такие и теперь. Нынче только поумнее будто стали, — ответил Петр Никитич.
— Плутоватее, а не умнее, — поправил его Харитон Игнатьевич, — ныне всякий только и норовит, как бы круглее обвести самого первого друга и приятеля, да запутать бы его, да кусок бы у него из горла урвать! Нонешнего человека ты, как зверя лютого, стерегись. А прежде все было, проще, любовней… Дружба меж людьми была, друг за друга душу клали; ну, это люди были стоящие звания!
— Правда ли это, Харитон Игнатьевич, не преувеличиваешь ли ты? — улыбаясь спросил Петр Никитич.
— С чего мне врать… Сущую правду говорю тебе, а ноне… — и Харитон Игнатьевич, не докончив, махнул рукой и, грустно склонив голову на правую ладонь, задумался.
С минуту в комнате царила невозмутимая тишина, прерываемая время от времени треском сальных оплывающих свеч да доносившимся из кухни плачем и возней детей, которых Дарья Артамоновна укладывала спать.
— Стало быть, уж ты совсем покончил дело-то с озером? — томным, как будто болезненным голосом спросил Харитон Игнатьевич, повидимому вовсе не интересуясь этим делом, а только желая поддержать прерванный разговор.
— Окончил.
— Как же ты это обломал-то его?
— Читай и увидишь, — ответил Петр Никитич, вынув из портфеля, не менее ветхого, как и бывший на нем нанковый сюртук, общественный приговор.
Харитон Игнатьевич внимательно, но тоже, повидимому, безучастно осмотрел приложенные к приговору печати волостных начальников, номер, каким был помечен приговор, прочитал про себя и самый приговор и рапорт, при котором он представлялся в казенную палату, и молча подал его Петру Никитичу.
— Чего ж теперь далее-то будет? — спросил он.
— Завтра сдам его в палату, и если кто хочет взять озеро, то нужно только подать в палату прошение, и ему беспрекословно отдадут его в пользование, — ответил Петр Никитич.
— Ну, давай бог… Шибко я рад за тебя… все ж хоть кусок ты будешь иметь по гроб жизни. Не докуда тебе мыкаться без приюта на свете, пора и своим домком пожить, по-людски, отдохнуть от нужды да горести, — произнес Харитон Игнатьевич, сникая пальцами нагар со свеч.
— А за себя-то что ж ты не радуешься: ведь, кажется, озеро-то общий наш кусок, а? Что ж ты себя-то выделяешь? — спросил Петр Никитич, прищурившись и пристально глядя на него.
— Не-е-ет… меня уволь, — расслабленным голосом ответил он. — Я передумал и касательства не хочу к озеру иметь.
— А-а… неужели? — каким-то неопределенным тоном спросил Петр Никитич.
— Лета, друг, ушли, — тем же голосом ответил Харитон Игнатьевич. — Где уж мне этакими делами орудовать… да и то опять скажу тебе: у меня, слава тебе господи, есть хлеб, не голодую; за что я буду у тебя половину дохода отнимать, в два-то горла хватать? Владей уж ты им один… поправляйся!
— Спасибо тебе, Харитон Игнатьевич, что ты облегчил мою совесть! — громким, радостным голосом прервал его Петр Никитич, вскочив с сундука. — А я, признаться, ехал к тебе… и не знал, как приступить… как сказать тебе…
— Про что это? — спросил он, не глядя на него, хотя по движению головы было заметно, что его как будто что-то кольнуло. –
— Совесть мучила меня, — продолжал Пехр Никитич, быстро ходя по комнате, — ну, думал, выгонит меня Харитон Игнатьевич и наругается досыта. И стоило бы, стоило, не похвалю себя.
— За что мне тебя бранить? Живем любовно, пакостей друг другу не делали, одолжались еще.
— Я ведь порешил с озером-то, продал его Калмыкову, знаешь ли ты это? — спросил Петр Никитич, остановившись против него.
— Ка-а-ак? — протянул Харитон Игнатьевич, меняясь в лице.
— Ныне приехал он в волость к нам, — продолжал Петр Никитич, будто не замечая перемены в лице и голосе своего собеседника, — затем, чтобы скупать, по обыкновению, у крестьян рыбу и посуду, зазвал меня к себе… подпоил меня, братец, бутылки две мадеры мы высидели с ним в вечер-то, разговорились о том да о сем… Черт меня и дерни разболтать ему про озеро-то… А парень ведь он, сам знаешь, разбитной, на все руки, и пристал ко мне; отдай да отдай ему озеро… а то, говорит, открою мужикам весь твой умысел… На пятнадцати тысячах и сладились.
— Сла-а-адились? — повторил глухим голосом Харитон Игнатьевич.
— Задаток уж взял! На другой день я только опомнился… а-а-ах да о-р-ох… да уж чего… сделано — не воротишь! Просто не знал, как к тебе глаза показать… И так ты теперь облегчил мне душу своим отказом от озера, что не внаю, какое и спасибо тебе говорить… Ехал-то я к тебе…
— Напрасно ехал-то, заодно бы уж и воротил мимо… — весь бледный, дрожащим голосом прервал его Харитон Игнатьевич.
— Все же сказать нужно было тебе.
— Какими же мне теперича глазами глядеть на тебя, скажи ты мне, а-а? — сжимая кулаки, спросил он.
— Ругай, ругай, как знаешь, кругом виноват пред тобой!
— Ругай! Да разве слово-то прильнет к тебе?
— Ну, плюнь мне в глаза, все же мне легче будет глядеть на тебя.
— Оботрешься… да такой же станешь, — дрожащим голосом сквозь зубы процедил Харитон Игнатьевич. — Вишь, какая совесть-то у тебя, а-а? — захлебываясь, заговорил он, не скрывая более своего волнения. — Меня-я, человека, что тебя нищего призревал, поил… кормил… ты сменял на первого попавшегося тебе на глаза, а-а-а?
— Спьяна поддел он меня, Харитон Игнатьевич, каюсь, спьяна! — жалобным голосом и с сокрушенным видом оправдывался Петр Никитич.
— Что ты теперича сделал со мной, а? Ведь я, в надежде на озеро-то, подряда лишился, что тыщи бы дал мне… — вскочив в свою очередь с сундука, говорил он. — Ведь я залоги, что внес, обратно взял… подлая душа твоя… знаешь ли ты это?
— Неужели! А-ах, боже мой, боже мой! — повидимому с ужасом произнес Петр Никитич. — Прости ты меня, бога ради. Вот что я наделал с тобой за твою-то хлеб-соль… А все вино… все это оно, проклятое!
— Ну, что я теперь делать буду?! — всхлопнув руками, произнес Харитон Игнатьевич. — И ты, подлый, еще в дом ко мне глаза казать приехал… — со слезами в голосе уже говорил он, — и тут еще, уж зазнамо обокравши меня… хлеб мой ел, вино мое пил!
— Отплачу, бог даст!
— Отплатишь! Знаю теперь твою-то расплату! Ну, помни же, Петр Никитич, — продолжал он, с азартом стуча кулаком по столу, — буду и я тебе друг… помни ты это… Я тебе это озеро поперек горла поставлю… уж коли не мне… так и никому оно не достанется! Помни!.