…Первая мировая война. Революция. Гражданская война. Несколько мирных лет… А потом — напряженное, лихорадочное строительство. Разгром деревни… Энтузиазм тысяч, сотен тысяч увлеченных, поверивших, что строят социализм. Растерянность, подавленность миллионов, десятков миллионов, обреченных быть «винтиками» огромного, необозримого механизма новой беспримерной цивилизации и «щепками», отлетающими в рубке вековых лесов… Голод, лишения. Массовый террор. Вторая мировая война. Новые пароксизмы террора. Миллионы заключенных — бесправных рабов в десятках тысяч тюрем и лагерей; целые области, более просторные, чем иные европейские страны, превращенные в загоны каторги и ссылки.
В многолетнем хаосе страданий и насилий, подвигов и злодейств, плодотворных трудов и чудовищных разрушений, надежд и сомнений, веры и отчаяния, казалось, должна была навсегда заглохнуть, иссякнуть память об одиноком добряке — Дон Кихоте в потрепанном фраке. Государство, которое возникло как идеологическая держава, утверждая основами государственной идеологии принципы классовой борьбы, революционного насилия, воинственного атеизма, беспощадного подавления всех противников, всех инакомыслящих, казалось, не оставляло места для воспоминаний об «утрированном филантропе» и «фанатике добра», который преклонял колени перед царем и губернаторами, был набожен, кроток и верил в спасительность Евангелия, а не революций.
Но, вопреки логике социальной истории, память о Гаазе не исчезла. И в пятидесятые-шестидесятые годы, когда стала все более ослабевать идеологическая цензура, в России начали о нем все чаще вспоминать. Ему посвящали статьи, главы в книгах, заметки в газетах литераторы и ученые разных поколений: писатели Сергей Львов, Булат Окуджава, Феликс Светов, философ Арсений Гулыга, историк Георгий Федоров.
Память о святом докторе Федоре Петровиче возрождалась. Это было естественно, закономерно. И лучше всех об этом написал врач А. Раевский в студенческой газете Московского медицинского института «За медицинские кадры» (август 1978):
«Его девизом было: „Спешите делать добро“. Эти слова живы до сих пор. Спешите, потому что коротка человеческая жизнь. Спешите потому, что многие вокруг страдают от болезней, от насилия, несправедливостей, унижений. Спешите потому, что, если не поспешите — одолеет зло и вместе с ним победят в душе человека отчаяние, страх, ненависть, которые, в свою очередь, родят зло.
А добро рождает добро. И память о человеке — творителе добра. Подойдите к могиле Федора Петровича Гааза — круглый год вы увидите там цветы. Не торжественные венки, а трогательные букетики астр, золотых шаров, флоксов и георгинов, стоящие не в вазах — в стеклянных и жестяных банках, в молочных бутылках. Так приносят цветы на могилу Шукшина, к памятнику Пушкина. Это — от сердца, это — народная память».
1976–1982 гг.
Москва — Комарова — Жуковка — Кельн — Бад-Мюнстерайфель
Послесловие. Спешите делать добро!
О добром докторе Федоре Петровиче Гаазе я услышал впервые, когда мне было лет девять. Учительница Лидия Лазаревна, которую любили все ее ученики, рассказывала нам о немецком враче прошлого века в Москве: все свои знания и умения, имущество — все, что у него было, он отдавал беднякам, узникам, больным, нищим.
Она читала нам книжку с картинками, у нее на глазах были слезы, и мы плакали вместе с нею. Это были приятные слезы, сладкие слезы сочувствия и восхищения. И призыв доктора Гааза: «Спешите делать добро!» я хотел сделать своим девизом…
Однако шли годы, я стал пионером, потом комсомольцем, и меня увлекали призывы к мировой пролетарской революции и социалистическому строительству. Тогда я поверил, что расслабляющая доброта и разоружающее милосердие — лишь помехи на пути к спасению человечества, и чтобы улучшить мир, чтобы всех людей избавить от бедности, несправедливости, угнетения, необходимо беспощадное революционное насилие.
И если иногда во мне пробуждались воспоминания о Лидии Лазаревне, о докторе Гаазе и на сердце теплело, то я полагал, что все это — лишь непреодоленные «отрыжки» мелкобуржуазно-интеллигентской психологии, признаки моей идеологической неполноценности.