— Дражайший отец, — обратился к нему Франциск, читавший чужие мысли, — сколько мер вина дает тебе этот виноградник в год наибольшего урожая?
— Мер двенадцать, — отвечал тот, покраснев от смущения, потому что его слишком хорошо поняли. Тогда Франциск сказал:
— Прошу тебя, отец, разреши мне пробыть у тебя несколько дней, ибо я нахожу здесь для себя великое успокоение, и из любви к Богу и ко мне, бедняку, позволь всякому, кто захочет, рвать гроздья твоего виноградника; и я обещаю тебе от имени Господа нашего Иисуса Христа, что в этом году он принесет тебе двадцать мер.
Так и вышло. Скуповатый священник уверовал; и как ни мал был урожай, но вина получилось ровно двадцать мер, притом отличного.
В Риети святой Франциск нашел в кардинале Уголино, в прелатах курии, врачах, во всем народе такую преданную любовь, которая, казалось, должна была помочь ему справиться с болезнью. Но не помогла. У него была больная печень, селезенка, желудок; глаза болели и слезились; стигматы обескровливали его.
По мере того, как глаза утрачивали радость зрения, святой Франциск все больше тянулся к музыке. С молодости привык он выражать в пении то, что не вмещалось в слова и искажалось ими, и теперь, облекшись во Христа, просил у музыки выражения невыразимого.
Однажды в Риети позвал он брата Пачифико, поэта и музыканта, и сказал ему:
— Брат, согласись, что музыкальные инструменты, коих предназначение в том, чтобы славить Бога, стали служить суете и часто становятся инструментами греха. Люди перестали понимать божественные тайны. Но если хочешь доставить мне удовольствие, одолжи где-нибудь лютню и утешь хорошей музыкой брата моего тело, в коем не осталось уже ни одной части, свободной от боли.
Брат Пачифико, испугавшись людской молвы, выступил на этот раз кавалером здравого смысла и ответил:
— Отец, что скажут люди, услышав, как я играю, будто какой-нибудь трубадур? Меня могут обвинить в легкомыслии.
— Забудем об этом, — тут же отозвался Франциск, всегда шедший другим навстречу. — От многого стоит отказаться, дабы не вызывать смущение умов.
Радея о благочестии, брат Пачифико отказался на этот раз от милосердия и наказал тем самым себя, ибо не понял того, что Франциск назвал «божественными тайнами», не понял, что чем больше человек живет Богом, тем больше он человек и тем больше способен наслаждаться первозданной чистотой всех вещей. Святой Франциск, по деликатности и милосердию своему отказавшийся от музыки, был, напротив, вознагражден.
На следующую ночь звуки цитры пришли скрасить ему жестокую бессонницу, едва он приступил к созерцанию. Похоже было, что кто-то ходил под окном, наигрывая мелодию столь дивную, что всякое страдание должно было отступить при одном ее звуке. Никого не было видно, но музыка продолжала звучать в тишине ночи, то отступая, то приближаясь и казалась живым обещанием того высшего мира, где все, что любят и о чем грезят здесь, является реальностью.
Кто был этот таинственный игрок на цитре? Ангел? Человек? А может не ангел, не человек, а сама насквозь музыкальная душа святого Франциска? Последние месяцы его жизни суть не что иное как музыка.
ГИМН БРАТУ ТЕЛУ
Святой Франциск провел эту зиму между скитом святого Елевтерия и скитом Фонте Коломбо, отказываясь хоть как-нибудь защитить себя от холода. Не желая надевать вторую рясу, он согласился на утеплительные заплаты на груди и на плечах при условии, чтобы они были снаружи и достаточно выделялись, дабы все видели его слабость в отступлении от правила. Но даже мизерные уступки больному телу не давали покоя его совести.
— Не кажется ли тебе, — спросил он у своего духовника брата Леоне, — что ты слишком многое прощаешь моему телу?
И брат Леоне, по вдохновению Божьему отвечал:
— Скажи мне, всегда ли плоть твоя была послушна твоей воле?
— Да, — признался святой Франциск, — могу засвидетельствовать, что тело мое меня слушалось, что не боялось трудов, усталости, болезней и всегда исполняло мою волю, сразу повинуясь каждому моему приказу; что я и тело мое были всегда в согласии и дружно служили Господу Богу.
Ответ этот весьма примечателен для 1226 года. Какой-нибудь дуалист так бы не сказал. Но брат Леоне не даром был его учеником. На этот раз он воспользовался аргументами учителя, всегда радевшего о больных, чтобы защитить здоровье его самого.
— Ты несправедлив к своему телу, — начал он. — Разве так обращаются с верным другом? Не хорошо отвечать злом на добро, тем более если благодетель твой терпит нужду. Как мог бы ты служить Господу твоему без помощи тела?