По правде сказать, Франциск не нуждался в подобных наставлениях, но принял их с радостью, как подтверждающие предсказание врача; а музыкальная его натура не нашла лучшего способа приготовиться к смерти, чем пение. Он сказал своему советчику:
— Если Богу угодно, чтобы я скоро умер, позови ко мне брата Анджело и брата Леоне, чтобы спели мне о сестре Смерти.
Явились благородный рыцарь и овечка Божия, два возлюбленных брата Святого поэта, и, обливаясь слезами, принялись петь Гимн брату Солнцу. Когда они дошли до последнего стиха, святой Франциск сам продолжил:
Теперь, с этими последними стихами, гимн творениям оказался действительно завершенным. Ибо в первых девяти стихах, сложенных в Сан Дамиано, воспевается только красота природы, в которой чистые глаза поэта не видят ни страдания, ни смерти. Но уже в десятом, добавленном после примирения епископа с подестой, он поднимается до созерцания высшей моральной красоты, говоря о прощении ради любви к Богу и о безропотной стойкости в болезни и несчастий. Наконец, в последних стихах он подходит к самой темной из всех тайн, от которой не уйти никому из живущих — к смерти. Образ черепа с зияющими глазницами не представляется ему. Смерть видится ему сестрой, а сестра для Франциска есть самое нежное и самое целомудренное из всех имен женщины. Думая о смерти, он думает не о страшном суде, но, упомянув о несчастье тех, кто умирает во грехе, провидит блаженство того, кто перед смертью был послушен воле Божьей.
Святой Франциск всегда заботился о том, чтобы не быть в тягость, но, напротив, дарить радость другим, ибо постоянная радость есть уже половина святости. Потому он теперь часто побуждал товарищей своих петь гимн творениям, и не только днем, но и ночью, и не только для поднятия своего и их духа, но также в утешение стражникам, которых коммуна прислала охранять епископский двор, дабы никто не смог похитить святого, живого или мертвого. Он знал, как бывает нужна музыка трудовому и ратному люду.
Но рыцари здравого смысла находили это смешным. Брат Илия, который всегда думал о впечатлении, хотел, чтобы смерть учителя была эстетичной, но на старый манер, в духе традиционного благочестия, и потому все это пение казалось ему неприличным. Он, мечтавший о том, чтобы подчинить правилу все и вся, был возмущен этим произволом умирающего: менестрель, и тот наверное, умирал бы тише. Смерть это вещь серьезная, печальная, это преддверие суда, это врата вечности — разве в ожидании такого поют?
А если люди подумают, что «беднячок» Франциск в конце жизни повредился в рассудке, что станет тогда со всей его славой, какое будущее ожидает тогда Орден? И вот, собравшись с духом, он заметил больному:
— Дражайший отец, меня утешает и ободряет твоя радость, но хотя горожане здесь и почитают тебя как святого, все же, зная, как тяжела твоя болезнь, и слыша днем и ночью это пение, могут сказать: что же это он так радуется, когда должен думать о смерти?
Выслушав это осторожное замечание, святой Франциск сказал:
— Благодаря Богу я давно уже и днем и ночью думаю о своем конце. Но с тех пор, как тебе в Фолиньо было видение, и ты доверил мне, что некто предсказал мне еще только два года жизни, с тех пор я никогда не прекращаю размышлять о смерти.
Что же касается мнения людей, на этот раз святой Франциск не уступил, как в случае с братом Пачифико, и горячо ответил:
— Предоставь мне радоваться моему Господу, моим песням и моей болезни. По милости Духа Святого я настолько слился с Господом моим, что теперь могу веселиться и радоваться в Нем, Высочайшем!
Но здравый смысл не мог понять этого нового героизма радостной смерти.
ГИМН ПРОШЛОМУ И БУДУЩЕМУ
Пока братья пели, святой Франциск вспоминал, молился, размышлял, делился с товарищами воспоминаниями, наставляя их; а брат Леоне преданно записывал. Как на закате все солнце дня разливается по небу, так и воспоминания перед смертью. Франциск угасал так же неспешно и спокойно, как октябрьские закаты в горах Умбрии.