Гуревич молча посмотрел на профессора и протянул руку Ире. Девушка сжала её и прильнула к молодому человеку всем телом. Казалось, их обоих охватило оцепенение.
— Друзья мои, что с вами? — спросил Замятин.
— Мне почему-то вдруг стало грустно, — призналась Ира. — Вот тут, в груди, всё свернулось, похолодело.
— Вот это зря. Холод — плохой знак.
— Не пугайте, Николай Яковлевич, — печально проговорила девушка.
— Что вы, милая! Я не из тех, кто любит пугать. Я проповедую только счастье, потому что в жизни нет ничего, кроме счастья. Надо лишь уметь понять это.
— Что вы такое говорите, Николай Яковлевич! — Гуревич возмущённо взмахнул рукой и нахмурился. — Какое счастье вы видите вокруг? Мы, люди увлечённые, ещё можем спрятаться от окружающего мира в своём любимом деле, но остальные-то как? Они ведь остаются лицом к лицу со всей мерзостью, которая окружает нас. Вы бы ещё сказали, что мир вполне гармоничен.
— Мир действительно гармоничен, Леонид Степанович. Он не может не быть гармоничным.
— А война?
— Это одно из качеств нашей жизни. Можно и без войны, но тогда будут катаклизмы, иные всевозможные катастрофы в результате человеческой деятельности. Видите ли, боль — это одна из составных частей нашего бытия. Я не говорю о том, что к ней надо стремиться, но понимать её природу просто необходимо. Горький вкус перца ничуть не хуже сладкого вкуса сахара. Но каждому есть своё место. Нужен холод, нужно и тепло. Это разные качества нашей жизни. В этом и заключается гармония. Человеку нужно лишь научиться пользоваться этими качествами. А вот этого-то люди и не умеют. Люди хотят испытать определённый вкус жизни, но не умеют сделать правильный шаг, ведут себя неверно, поэтому творят чёрт знает что.
Гуревич недоумённо смотрел на Замятина. Лицо профессора сделалось другим, незнакомым. Перед Леонидом стоял человек с низко опущенными надбровными дугами, огромным лбом, нависшим мясистым носом. На коже пропечатывались вытатуированные узоры. А воздух вокруг головы профессора густился каким-то сизым облаком. Гуревич вздрогнул, и видение пропало. Возле него был прежний Николай Яковлевич, но без улыбки на лице.
— Николай Яковлевич, — Гуревич испуганно коснулся руки профессора, — вам нехорошо?
— Всё в порядке. — Замятин опять улыбнулся.
— А мне, знаете, такое померещилось…
Леонид замолчал и перевёл взгляд на Иру. Девушка продолжала молча смотреть на Замятина. Казалось, она тоже видела что-то невероятное. В её глазах дрожали слёзы.
— Всё в порядке, господин де Бриен, — тихо проговорил Замятин, продолжая задумчиво улыбаться.
— Простите, Николай Яковлевич, я не расслышал, что вы сказали? — спросил Леонид.
— О чём вам говорит имя Жак де Бриен?
— Жак де Бриен? Пожалуй, не встречал этого имени.
— Встречали, мой друг, встречали… Просто вы запамятовали. Такое случается, — улыбка Замятина сделалась почти радостной.
— Почему вы так уверены, Николай Яковлевич? — растерялся Гуревич и опять взглянул на девушку. — Почему я должен знать это имя? Он оставил какие-то труды, с которыми я непременно должен был познакомиться?
— Он оставил труды, — согласился профессор.
— Вы хотите сказать, что я их читал, но забыл его имя? Это вряд ли…
— Дорогой Леонид Степанович, неужели вы… — Замятин дружески обнял своего ученика, — неужели вы совсем ничего не понимаете? Вы же верите мне, верно?
— Верю стопроцентно.
— Тогда поверьте, что вы знаете это имя.
— Знаю, но не помню? Такого просто не может быть, — засмеялся Леонид.
— Не помните, потому что вы не помните всю ту жизнь.
— Какую жизнь?
— Вашу жизнь в те времена…
— Не понимаю, о чём вы говорите, Николай Яковлевич.
— О реинкарнации… Вы жили в ту эпоху. И не надо таращиться на меня. Вы же только что сказали, что верите мне.
— Верить-то я верю, но реинкарнация… Это уж чересчур… Переселение душ?
— Ещё раз спрашиваю вас: вы мне верите?
— Да, Николай Яковлевич.
— Стало быть, вы должны согласиться с моим утверждением, что реинкарнация существует, верно? В таком случае поверьте и в то, что труды Жака де Бриена написали вы.
— Что? — Гуревич никак не мог понять, насколько серьёзен был в ту минуту профессор.