Воистину собаке — собачья смерть. Не вернулся никто.
Об этом письме знал только один человек кроме князя — дядя его и воспитатель, брат Малуши, древлянский воевода, славянин Добрыня.
— Возвращать их из Византии нельзя! — сказал он, соглашаясь с племянником и глядя вслед уходящей по Днепру флотилии. — А только осталась с тобою дружина малая! С такой не навоюешь! И ты нынче вроде как голый среди волков!
— Ничего! Пойдут дождички — будут и грибки! — весело притопнув каблуками, сказал разудалый князь, сияя беспечной улыбкой.
— Князь нынче, почитай, без дружины, — повторили в пещерах киевских два монаха, получая от игумена благословение на послушание новое, незнаемое прежде. Идти каликами убогими по всем землям и приводить в дружину княжескую верных воинов Христовых.
— Ибо князь киевский ноне как на весах, — говорили калики Ивану и Илье, — что на чаши брошено будет, то и перевесит. Придут язычники — повторится история Ярополка и Святослава, придут люди новые — станет князь с народом своим заедино. И просветится страна, и скрепится светом православия.
Слушал это старый Иван и понимал, что сын уйдёт, и уйдёт навсегда. Понимала это и мать, но сказать не смела — да её никто и не спрашивал, что она думает. Недаром ведь говорилось у степняков: «Конь и женщина — твари Божии, которых всегда водят. Дочь — отец, жену — муж, мать — сын». Если отклонения от этого правила и были, то лишь для представительниц знатного рода варяжского. У варягов женщина была свободнее, чем у славян или у иных народов. Она могла сама принимать решения и подавать голос, а в других семьях никто женщину и не спрашивал. Что ничуть не уменьшало её страданий...
Страдала и жена Ильи, понимая, что муж уйдёт в неведомые края и, может быть, там голову сложит — ведь не на гулянку идёт, не на пир, а на труд воинский... И они бы совокупно могли удержать Илью, не пустить! Могла жена с матерью за него уцепиться, повиснуть, чтобы только с душой мог от себя оторвать. Мог и отец запретить — под страхом отцовского проклятия, — никуда бы Илья из родного дома не тронулся, но довлело над всеми карачаровцами чудо Ильина выздоровления.
Ежели не сидел бы он сиднем в расслаблении да не исцелили бы его молитвами старцы — не отдали бы своего единственного сына и заступника-кормильца кровные его. Удержали бы.
Исцелённого же Илью почитали, как воскресшего Лазаря.
Односельчане даже побаивались его, как выходца с того света, как пришельца из тьмы внешней, из царства мёртвых. Установилось вокруг Ильи кольцо почтительного отчуждения. И он понимал, что к прежней жизни у него возврата нет. Чувствовал он на себе печать избранности на подвиг, и хоть страшился его, и тяжко было ему отрываться от дома и следовать в жизнь неведомую, а ослушаться гласа Божия не мог. Он смотрел на сродников своих нынче будто с корабля уплывающего. И хоть телесно пребывал с ними, а всё же не так, как прежде, — глядя на многое будто издали, с тоской и печалью, не в силах высказать им всей своей любви.
— Так что, — сказал воскресным днём Иван сыну, — пора... Чего зря тянуть время? Чему быть, того не миновать!
Голосьбой ответили ему женщины. Но Иван велел служить молебен и сбираться.
Две недели шли сборы. И главным из них было сбирание коней. Кони в селище были не табунные, а стойловые. Пасли их летом в огороженных левадах вооружённые табунщики. И когда калики перехожие впервые увидели коников — диву дались!
Кони были бурые и вороные, рослые и дельные, каких прежде ни в Киеве, ни в иных местах монахи не видывали. Массивные, широкогрудые, с кремнёвыми копытами, выносливые и силы необыкновенной — как раз под всадника, закованного в тяжёлые доспехи. Кони были добронравны, послушны и безбоязненны. Особая, невиданная прежде красота была в их тяжком беге, в игре мышц на груди, в том, как прочно и жадно цепляли они землю копытами, как гордо несли всадника. Особой же приметой породы была сказочно длинная волнистая грива, достигающая чуть не до земли.
Каждый конь воспитывался всадником с первых дней рождения, поэтому не знал он страданий при первом объезде, как тот конь, коего брали из дикого табуна и навек отымали волю. Не принимали они муки заламывания в оглобли, потому как приучали их к работе постепенно, не тычком-рывком и страхом, а лаской да уговорами. Через это каждый конь ходил за хозяином как собака, из рук его ел и ему одному служил. Во всё время, что был Илья в расслаблении и немощи, жеребёнок-стригунок и коник Бурушка ждал его. Успел бо Илья привадить его с малолетства, и никого, кроме Ильи, Бурушка не признавал.