— И после этого ты стал служить королю Кнуту…
— Я никогда не доверял королю Кнуту, — сказал он. — И я подвергал сомнению все, что делал Олав. И когда стало ясно, что удача оставила его, я совершенно отчетливо увидел, что благосклонность Бога сменилась для него враждебностью. Но потом, в Стиклестаде, когда я увидел его лицо, обращенное к небу, его спокойствие посреди битвы, его сияющие глаза, я понял, что передо мной снова тот Олав Харальдссон, которому я когда-то доверял и которому был верен. Даже в смерти и поражении Бог был каким-то непостижимым образом на стороне короля Олава, я же остался в проигрыше. Со временем, когда его признали святым, я понял, в чем тут взаимосвязь; я слышал, как священники говорили, что его поражение стало его величайшей победой, сделавшей его навечно королем Норвегии. И я еще яснее понял, как плохо я поступил, отвернувшись от него.
Он снова замолчал, потом сказал:
— Сигрид, если бы я пал тогда перед ним на колени, если бы доверил ему свою судьбу, не обращая внимания на Финна…
— Если бы ты сдался королю, ты изменил бы всем жителями Трондхейма, Кальв. Ты был их хёвдингом; и они явились на поле боя, веря тебе.
— Я знаю, — сказал Кальв, опустив голову.
— Но тебе ничто не мешает теперь пасть перед ним на колени, — продолжала она, — если ты сожалеешь, что не сделал этого раньше. Поезжай в Каупанг, к раке короля, и попроси у него прощения! И расскажи обо всем епископу Гримкеллю; возможно, он отправит тебя в Рим, как того желал король перед сражением.
Лицо Кальва снова обрело жестокость.
— Думаю, ты могла бы сказать, что Сигват проделал за меня это странствие, — сухо заметил он. — Всему есть свои пределы, и теперь я считаю, что мы с Олавом квиты.
Подумав, она сказала:
— Возможно, король того же мнения. Не исключено, что он отдал тебе все, что имел.
Последние слова она произнесла тихо, не глядя на него. Он же сидел, не спуская с нее глаз, и, заметив это, она покраснела. И ее настроение передалось ему.
— Да, возможно, — повторил он, — возможно, он отдал мне свою удачу.
Обняв ее, он улыбнулся.
Потом он долго лежал в молчании; Сигрид подумала уже, что он заснул, когда он внезапно повернулся к ней и спросил:
— И что же хорошего сказал тогда обо мне Финн?
— Он сказал, что одно дело, когда он ругает тебя, но когда это делают другие, ему это не по вкусу. И он спросил, действительно ли ты хотел предложить королю мир.
— Ты убедила его в этом?
— Не знаю.
Поразмыслив, Кальв произнес:
— Может быть, стоит еще раз попытаться примириться с братьями.
Но Сигрид лежала и думала над сказанными им словами. И чем больше она размышляла над этим, тем увереннее она становилась в том, что должна помочь Кальву понять христианство.
Наступила долгая, холодная зима. И ежедневно сокращавшиеся запасы продовольствия делали ее еще более долгой и холодной. И когда снег оставался лежать уже в месяц кукушки, Сигрид подумала, что этому никогда не будет конца.
И когда, наконец, наступила весна, она оказалась такой бурной, что просто захватывало дух. Весеннее солнце просто пожирало снег, потоки воды затопляли все вокруг. В течение нескольких дней на деревьях распустились почки, южные склоны покрывались цветущим ковром.
Едва люди поняли, в чем дело, как земля была уже готова к севу. И, горячо помолившись, люди принялись сеять драгоценное зерно. В этом году многие жили тайком по старинному обычаю, и мало кто осуждал их за это.
И Сигрид надеялась, что весна и пробуждающееся вокруг нее плодородие принесут ей то, что не смогла дать зима: ребенка от Кальва.
Кальв был настолько убежден в том, что это должно произойти, что заразил своей уверенностью и ее. И он был разочарован, что ничего не получилось…
Для Сигрид это была удивительная зима.
Она убедилась в правоте слов Эльвира: рвение новообращенного подобно новой дружбе, и первое время оно горячее огня, но испытание приходит позже. Она чувствовала, как на нее давит повседневность, как ее рвение служить Богу постепенно превращается в привычку и становится похожим на старый плащ, изношенный и вытертый, уже больше не греющий. Но в ее отношениях с Кальвом все было наоборот: они становились все лучше и лучше.
Они говорили теперь обо всем; и Сигрид стало ясно, что им удалось бы избежать многих неприятностей, если бы Кальв не узнал правду о Сигвате; тем не менее, она была рада тому, что он все знает, и что они могут говорить обо всем откровенно. Она считала, что и Кальв тоже начинает думать так. Во всяком случае, его дружелюбие к Сунниве стало более явным.
В эту зиму Сигрид узнала Кальва с новой для нее стороны, и теперь ей стало понятно, как он завоевывает расположение и доверие людей. Его чувство справедливости, окрепшее за годы его предводительства, смешивалось с нерушимой верностью тем, кто служил ему или был близок. И Сигрид догадывалась, что именно это чувство верности повергло его в тоску после гибели короля Олава; он не мог простить самому себе измены.
Среди своих людей он бывал весел, нередко отпускал грубые шутки, но никогда не был злым. Он был их другом и одновременно хёвдингом, чего нельзя было сказать про Эльвира; между Эльвиром и его работниками пролегала непреодолимая пропасть.
И если Эльвир обладал способностью понимать все мгновенно и принимать решение, едва выслушав дело, то Кальву на это требовалось несколько дней. Бывало, Сигрид неимоверно раздражала эта его основательность; она считала, что всему есть предел.
Но его отношение к Сигрид изменилось за этот год. Было ясно, что он не считает больше себя обязанным оказывать ей внимание как женщине. И Сигрид была этому только рада.
Казалось, они оба прошли через очистительный огонь; каждый из них наблюдал, как другой расплачивается за малейшую попытку лицемерия. И со временем для них обоих стало просто невозможно всякое притворство.
Весна выдалась в этом году дружной, и настроение у людей поднялось. Но боязнь неурожая все еще была; для многих это означало голодную осень и следующую зиму.
И когда в начале лета пошли дожди, церкви были полны народу. Днями напролет люди произносили длинные молитвы и давали Богу всевозможные обещания, давали клятвы святому Олаву — чтобы только погода наладилась.
Но ничего не помогало. Кормовые травы прибивало к земле, и они гнили на корню. А когда настала пора жатвы, погода стала еще хуже. Многие уже поговаривали, что если не сбросить с себя иго датчан, народ и вся живность вымрет от голода.
В это лето Кальв часто бывал в Каупанге; он строил себе в городе дом. Это король Свейн дал ему землю и приказал начать строительство; рассказывая об этом, Кальв сухо заметил, что король хочет держать его при себе, чтобы не спускать с него глаз.
— Но я буду находиться там только тогда, когда сочту нужным, — добавил он.
Рассказывая о своих посещениях города, он сообщил, что с королевой Альфивой почти невозможно разговаривать, и что король Свейн настроен очень мрачно. Даже королевский скальд Торарин Славослов сказал в одной из своих драп, что король Свейн должен просить святого Олава, чтобы тот освободил от него свою землю. И король провел целую ночь в молитвах у гроба Олава.
В конце лета дом и надворные постройки в Каупанге были готовы, и Кальв захотел, чтобы Сигрид поехала туда с ним посмотреть на новую усадьбу. Но она медлила с отъездом; Хелена была беременна и вскоре должна была родить, и у Сигрид было мрачное предчувствие. Тем не менее, она решила съездить на юг.