Она снова улыбнулась, оценив его неуклюжую вежливость. И она почувствовала радость оттого, что он именно такой. С его словами и образом мыслей. Во всем этом было что-то очень надежное.
Впрочем, Сигват сдержал свое слово после их последней встречи; Торфинн ярл рассказал о его поездке к конунгу Харальду.
Как он и обещал, он высадился на Сэле. Но дальше он так и не продвинулся; он был слишком болен; говорили, что конунг Олав явился ему во сне и назвал день его смерти. И он принялся спешно составлять завещание королю и распорядился вырезать на деревянной палочке, пока еще было время. И когда назначенный день стал клониться к вечеру, он почувствовал, что пока еще не умирает. И тогда он встал с постели и сочинил песнь о том, как горячо желает встречи со своим господином. И когда песнь подошла к концу, он упал мертвым.
Они обогнули мыс; перед ними лежала усадьба с зеленеющими полями на склонах холма; свежая поросль казалась зеленой дымкой на фоне чернозема. И в воздухе стоял густой, сладкий запах черемухи, росшей вдоль Черемуховой аллеи.
— В этом году весна ранняя, — сказала она Кальву. И он кивнул.
На пристани толпились люди; весть об их приезде шла впереди них. Многие лица были знакомы Сигрид, но некоторые она узнавала с трудом.
Они вышли на берег, люди окружили их.
Первой к Сигрид подошла Рагнхильд; стоя на самом краю причала, она чуть не свалилась в воду, торопясь передать Сигрид связку ключей. Там были Финн и Ингерид из Гьеврана; Харальд Гуттормссон, священник Энунд, Бьёрн из Хеггина и другие соседи; их лица мелькали перед глазами Сигрид.
И когда с корабля Кальва сошли люди, их, как и одиннадцать лет назад, приветствовали радостными криками.
Но Сигрид чувствовала себя среди них лишней.
И когда они вошли во двор, она подумала, что теперь-то уж должна почувствовать радость возвращения домой.
Но никакой радости не было. Она ждала целый день, до позднего вечера; она размышляла об этом, лежа в своей постели…
Постель пахла чем-то чужим; Сигрид фыркнула, подумав, кто бы это мог спать здесь…
Тоска ее была так велика, что она не осмеливалась думать об этом; тоска все еще продолжала оставаться частью ее и не отступала.
Ведь она оставила позади себя так много.
И тут она подумала, что всегда тосковала о чем-то. Сначала это была тоска по земле обетованной, возникавшей среди ее детских грез в лучах заходящего солнца. Потом это была тоска по Бьяркею; вот и теперь перед ее мысленным взором были Бьяркей и остров Росс, море и пенные волны, туманные дали и крики птиц — все это сливалось воедино…
Ложась спать, Кальв разбудил ее; после того, как она ушла спать, он долго еще сидел в зале с Финном Харальдссоном.
— Ну, как, Сигрид? — спросил он. — Как тебе живется замужем за Кальвом из Эгга?
В глазах его светилась бурная радость. И его радость нашла отклик в ее душе, она улыбнулась ему.
— Хорошо живется, Кальв, — ответила она.
Это свет в его глазах заставил ее сказать правду.
Не прошло и нескольких недель, как жизнь в Эгга вошла в свое обычное русло, словно Кальв и Сигрид никогда и не покидали усадьбу.
В хозяйстве не было никаких нарушений, все трудились на своих местах в отсутствие Кальва. А королевским арендатором был Харальд Гуттормссон; он считал, что так будет лучше всего. Он сказал, что надеялся на возвращение Кальва и не желал, чтобы усадьба перешла в чужие руки.
И Кальв согласился с ним.
Сигрид казалось, что усадьба Эгга опустела без детей; она всегда держала своих детей при себе.
И не то, чтобы во дворе совсем не было детей. Детей во дворе было, напротив, предостаточно; мальчики сражались деревянными мечами и охотились друг за другом, как это делали когда-то ее сыновья, а девочки визжали и играли, изображая из себя хозяек. С некоторыми из них Сигрид познакомилась.
Она обратила внимание, еще в день приезда, на одного мальчика одиннадцати-двенадцати лет. Он всегда был один, держался от остальных в стороне, и она спросила, кто он такой.
Ей сказал, что это Грьетгард Харальдссон, сын Харальда Гуттормссона и Хелены. Ей очень хотелось увидеть Хелену, и она спросила у одной из служанок, где она.
— Несколько лет назад она ушла в леса, — ответила ей та. — Она отправилась на восток, в Рунгстадваннет, где раньше жила колдунья. Люди говорят, что она святая и может лечить болезни. Харальд взял себе другую жену, вдову одного из воинов, погибшего во время похода конунга Магнуса против датчан.
Ее звали Олава, она была маленькой и милой; теперь она ждала ребенка и была круглой, как шар. И Харальд уже не был таким раздражительным, каким она знала его перед отъездом.
Но о детях Харальда и Хелены — Грьетгарде, Колбейне и Тюре — мало кто заботился.
Священник Энунд по-прежнему жил в усадьбе; из Каупанга так и не прислали нового священника. И вид у него был утомленный; ведь он был уже не молод, а приход был большим.
Сигрид очень хотелось поговорить с ним, рассказать ему о Тронде. Но случай представился не сразу. Днем он почти всегда был занят, а к вечеру так уставал, что засыпал в зале сразу после ужина.
Вскоре после дня святой Суннивы он нашел вечером время, чтобы поговорить с ней. Моросил дождь, и они сидели в его полутемной каморке. И он терпеливо слушал, как она рассказывала ему о своей жизни в изгнании; он понимал, что ей нужно высказаться.
«Странный этот Энунд, — подумала Сигрид, закончив свой рассказ. — Он всегда так занят, но когда ему приходится говорить с человеком, он даже не намекает на то, что у него нет времени».
— Ты не очень-то рада тому, что Тронд проходит учение у священников, — сказал он.
— Да, — ответила Сигрид, — поскольку мы вернулись сюда и он является наследником Эгга, было бы совсем некстати, если бы он стал священником.
Она надеялась, что Тронд вернется в Эгга этим летом. Кальв оставил его корабль в усадьбе Торфинна ярла, и они оба были разочарованы, что его все еще нет.
— Все в руках Божьих, — серьезно сказал Энунд.
И она стала говорить с ним о Кальве, рассказала, как в конце концов, с помощью Тронда, поняла, что дурно с ним обращалась. Энунд задумался.
— Тронд дал тебе хороший совет, — сказал он. — Трудно, когда старая вера и образ мыслей пускают в человеке такие глубокие корни, что уже не находится места для чего-то нового; лучше всего в таких случаях удовлетвориться тем, что человек хоть что-то понимает и следует церковным правилам. Бесполезно наливать в ведро больше, чем оно может вместить.
Бывает, что мы, люди, приносим друг другу больше вреда тем, что стараемся помочь другому, — добавил он. — Упрямство можно вытерпеть с Божьей помощью. Тогда как от доброжелательной глупости нет никакой защиты.
— Но ведь это же не глупость… — сказала Сигрид, чувствуя себя задетой. Она молчала, сердясь на него.
— Высокомерие влечет за собой множество других грехов, Сигрид, — серьезно продолжал он. — Поверь мне, я знаю это по своему горькому опыту, — он замолчал и обвел глазами свою каморку. — Теперь я понимаю, что в этой комнате умер человек, который более, чем кто-либо из тех, кого я знал, был близок Богу, — сказал он, — но я слишком поздно понял это. Он не скрывал ни от кого свои слабости, чувствуя себя самым ничтожным из всех. Но он день за днем делал свое дело, не ожидая понимания со стороны тех, кого он поучал, принимая все как есть, поскольку это решалось не им, а теми, кто был проницательнее него. Он понимал, что великие мысли и великие дела ему не по плечу, и он брался лишь за малое. И теперь я понимаю, что он был прав, говоря, что мы способны лишь на малое; и я вел тебя по ложному следу, Сигрид.
Она удивленно смотрела на него.
— Я слишком много требовал от самого себя, поэтому я много требовал и от других, — продолжал он, — и я говорил вместе со святым Павлом: я заставлю его делать то, что делает меня сильным.