В последующие дни Катарина, разумеется, либо делала вид, что вообще не замечает Михала, либо окидывала его насмешливым, полным пренебрежения взглядом. Она начала заигрывать с Вилемом, подолгу болтала с ним у забора; иногда они даже прогуливались или сидели на площади.
Тщетно пытался Михал придумать что-нибудь такое, что помогло бы ему устранить размолвку и как-то подступиться к Катарине. Но именно то, что она тогда убежала с виноградника, а теперь вела себя так, словно ей нанесли оскорбление, и вселяло в него надежду. Он стал делать вид, будто не обращает на нее никакого внимания. Всячески давая понять, что она ему безразлична, ходил по двору, не глядя в сторону соседского забора, но ушки, как говорится, держал на макушке. Ему так хотелось хотя бы услышать ее голос. Впрочем, он знал Катарину и понимал, что должен набраться терпения.
Он столовой ушел в работу — дел у него было невпроворот, — трудился от зари до зари. К тому же в эту пору он ездил в Павловицы на вечерние агрономические курсы. А по ночам часами лежал без сна и все думал.
Так подошла зима.
Уже изрядно подмораживало. В один из солнечных дней Михал, поднявшись на Горку, прилег в полушубке прямо на снег. Он лежал, опираясь на локти, а перед, ним плясали языки пламени — он жег в костре обрезанные плети виноградных лоз. А кругом под лучами солнца, казалось, пылал ослепительно-белыми искрами сплошной гигантский костер. Михал смотрел, как внизу за селом, в долине у речки, то тут, то там вздымался столб снежной пыли и несся по полю. Местами этот снежный смерч обнажал землю, и ясно виднелись полоски смерзшейся глины, сухая трава и камни. Потом на ветку ближней груши прилетела птичка в голубой курточке и желтой жилетке и закачалась вниз головой. У синички-акробатки тоненькие, как иголки, коготки, и она легко цеплялась ими за кору.
Михал наблюдал, как раскрывает клювик и щебечет синица, как она суетливо порхает с ветки на ветку. Просто удивительно, сколько самых разнообразных вещей занимало его теперь. Все приковывало внимание и вызывало живой интерес. Земля, деревья, птицы — все окружающее как будто наполнилось новым, более глубоким смыслом, который прежде был скрыт от него.
Он подбросил в огонь еще немного сухой лозы. Не для тепла, а чтоб полюбоваться игрой пламени. Костер потрескивал, в воздухе разливался нежный, едва уловимый запах тающего снега.
Вдруг он услышал легкие шаги. Оглянулся — и замер. Катарина!
Она глядела на него широко раскрытыми изумленными глазами, и на лице ее, порозовевшем от мороза, тоже читалось удивление и любопытство.
— Ты что тут делаешь, Михал? — спросила она. — Ну и работенку нашел себе! Да, не позавидуешь той, кого ты осчастливишь!
Он видел живой блеск ее глаз. Слышал ее дыхание.
— Ничего. Просто смотрю, — ответил он.
Катарина стояла в нерешительности. Но Михал даже не шелохнулся, не то чтобы поспешить ей навстречу.
— Иди ко мне! Тут вправду здорово лежать, — улыбаясь, сказал он.
— Лежать с тобой — да еще на снегу? Да я в сосульку превращусь, Михал!
И она вздернула носик.
— Ты так думаешь? Ну нет, снег бы тут весь растаял! — тоном бывалого парня, которого ничем не удивишь, возразил Михал, а у самого бешено заколотилось сердце.
Он, правда, уже смекнул, в чем дело. Катарина ведь вовсе не такая сумасбродка или ветреница, чтобы зимой ни с того ни с сего бродить, как он, по винограднику. И от этой догадки сердце его забилось еще сильней.
— Сдается мне, Миша, тебе пришлась по вкусу Гавая, — съязвила Катарина.
— А что? Эва совсем не дурнушка, — заметил он. — Но, по правде говоря, ты мне нравишься больше.
— Думаешь, я этого не знаю? — Катарина даже задохнулась. — Ходишь вокруг и облизываешься как кот на сало. Интересно бы узнать, что тебе нравится во мне?
Михал зажмурил глаза. Он понимал, что должен подавить в себе желание сказать ей все. Нет, никогда он не сумеет выразить словами того, что чувствует, какого ровного ритма и какой удивительной красоты исполнено все его существо. Не мог же он сказать Катарине, что думал как раз о ней, что он мечтает о том, как бы припасть губами к этому дивному сосуду и испить сладостно-живительной влаги.
— Ну, прежде всего твой задок, он у тебя округленный, как скрипочка, — прежним тоном бывалого парня ответил Михал.
Катарина закусила губу, щеки ее зарделись еще ярче, а зрачки расширились, стали огромными и темными, как деготь.
— Посуди сама, ну разве может быть иначе! — торопливо продолжал Михал. — Ты ведь постоянно показываешь его мне. Как только я прохожу мимо — сразу же поворачиваешься спиной. — Голос у него вдруг стал мягким, растроганным, даже нежным, словно бы это и не он говорил.