Даже сильные морозы не ослабили их волю к протесту. Вилем не переставал удивляться. В создавшемся положении он усматривал коренной перелом — исчезло наконец существовавшее до сих пор безразличие к делам села. Гордость, вызванная активной деятельностью и борьбой, а вместе с тем убежденность, что они осуществляют безмерно полезную общественную акцию, объединили посетителей «Венка» в довольно многочисленную ударную группу, которая знала, чего хочет, и последовательно, с сознанием своего морального превосходства выполняла задачу. Сплоченность ее день ото дня возрастала.
Между тем группа возмущенных, все более решительно выступающих с протестом женщин под предводительством Альжбеты Мохначовой потребовала от участкового милиционера Густы, чтобы он защитил освященное место от надругательства. Густа был еще совсем молодой работник и прибыл в Поречье всего несколько недель назад. Делегацию, которая обратилась к нему, он выслушал и сказал:
— Хорошо, я посмотрю, что там случилось.
Вечером он с минуту постоял под фонарем, который горел на столбе чуть поодаль от «Венка», — единственный фонарь на всей продолговатой пореченской площади. Густа знал, что за ним наблюдают из окон закусочной, да и из других окон. Он прошелся по площади, снова вернулся к фонарю и, нерешительно потоптавшись, вошел в «Венок», чтобы немного обогреться. Заказал глинтвейн. А пока он здесь сидел, случилось так, что лампочка на столбе вдруг лопнула и рассыпалась вдребезги. Густа, не подозревая об этом, приятно проводил время в «Венке». Позже, выйдя в темень на площадь — в этом готовы были присягнуть несколько свидетелей, и среди них Эда, — он остановился возле креста и тоже облегчился. Когда наутро женщины снова пришли к нему, он с кислой миной заявил:
— Не могу же я сторожить ночью каждую придорожную тумбу! Государство платит мне не за то, чтобы я следил, где кто сунет руку в ширинку.
Этим Густа снискал себе симпатии многих, а завсегдатаи «Венка» признали его поречанином.
Но даже после такой неудачи негодующие женщины не сдались. Напротив. Они мобилизовали общественное мнение, проведя работу прежде всего среди жен тех, кто, по их мнению, совершал непристойности, потому что ежедневно просиживал допоздна в «Венке». В результате влияние защитниц креста несколько возросло, и они решили взять дело его охраны в свои руки.
В тот же вечер Эда вышел на минутку, как обычно, из закусочной, но тотчас вернулся.
— Похоже, что сегодня они караулят, — сообщил он. — Я видел, как они там расхаживают, и, кажется, с палками, так что я туда даже подступиться не смог. А новую лампочку в фонарь еще не ввинтили.
Из «Венка» послали на разведку Адама и Людвика Купеца. Оказалось, Эда был прав. Пронесся слух, что около креста дежурят, по всей вероятности, и несколько мужчин. Завсегдатаев закусочной это возмутило. Поскольку некоторые, в том числе и Адам, были под градусом и сошли в раж, они рвались предпринять боевую вылазку, но Вилем отговорил их. Вместо этого было решено провести операцию, которая хотя и была простой, но носила характер заговора, а это в немалой степени способствовало поднятию боевого духа.
Никто уже не выходил из «Венка». Завсегдатаи его развлекались в свое удовольствие и задержались дольше обычного. На улице подморозило, но им — в зале, у раскаленной печки, за стаканом глинтвейна, приятно пахнущего гвоздикой и лавровым листом, — мороз нисколько не мешал. Заговорщики разошлись поздно ночью, тихо, степенно. В окнах «Венка» погас свет.
Промерзшие и успокоившиеся, караульщики отправились по домам. И тогда дверь закусочной осторожно отворилась, из нее выскользнули несколько теней. По тропке, протоптанной в смерзшемся снегу, они направились к кресту. А из тьмы тихими воровскими шагами начали подкрадываться к кресту остальные.
Наверно, никогда еще самоотверженность и воля этих людей не были столь велики.
В ту ночь овощевод Владимир Бриндзак, человек тихий, безответный и старательный, который только и жил заботами о парниках и буквально нянчился с рассадой, вернувшись из «Венка» домой, сразу уснул как сурок — он не привык столько пить и слоняться по ночам и потому не принимал участия в «операции». Проснулся он уже под утро, почувствовав потребность облегчиться. Жена еще спала. Помедлив с минуту, он вылез из теплой ямки, которую пролежал, укрыл жену и стал одеваться. Набросил на себя пальто, обмотал вокруг шеи шарф, надел барашковую шапку и, как был, в домашних туфлях, осторожно зашагал по хрусткому снегу к площади.