Он шел не слишком быстро — скорее, брел. Временами останавливался и вдыхал влажный теплый воздух. Вдоль всего берега, между дорогой и виноградником, цвели черешни. Молодые, острые, как лезвия, травинки пробивались из влажной, распаренной земли, устремляясь к солнцу. Воздух густо напитался запахом земли, корней, истлевшей листвы и свежих соков, пробужденных весной к новой жизни, сладким ароматом цветов, усыпавших ветви черешен, горьковатым запахом цветочной пыльцы. Михал засмотрелся на деревья. Окружавший его мир казался сейчас таким спокойным и приветливым.
Но в то же время на каждом шагу ощущалось неукротимое буйство весны, стремление к размножению, продолжению рода. Широко раскрывшиеся цветы обнажили тугие липкие рыльца пестиков и трепетные тычинки. Они манили и звали носящихся вокруг насекомых своим ароматом, своими видными издалека ослепительно белыми венчиками, резко выделяющимися на фоне коричневатой и зеленой листвы. При каждом дуновении ветерка они нетерпеливо рассыпали пыльцу, которая желтоватой мглой повисала в воздухе. Ненасытные, сладострастно выпяченные рыльца улавливали пыльцу и жадно поглощали ее. И едва только удовлетворялась потребность в оплодотворении, как аромат у цветка исчезал. Ослепительно белые, маняще прекрасные лепестки увядали и опадали, покрывая землю, а тем временем распускались новые бутоны. Новые тычинки и новые пестики продирались в мир размножения. В кронах деревьев — среди гудящих насекомых, добывающих пищу для будущего поколения, — ожили старые птичьи гнезда. Самцы вились в воздухе, заливистыми трелями выражая самочкам свое любовное томление, а потом стремительно опускались вниз. Воздух звенел от щебета, чириканья, свиста. На защищенном от ветра склоне, где было тепло и тихо, нетерпеливо пробивались к солнцу первые, пока еще не раскрывшиеся бутоны терновника.
Михал снова остановился; к нему вернулось привычное весеннее тревожное чувство. Сильнее всего он ощущал его, когда начинал таять и пропитывался водой снег, а по речке шел лед, когда он вдыхал запах влажной земли, еще холодный сырой воздух, а на берегах Души краснели налитые свежим соком кусты краснотала. Но при взгляде на цветущий терновник Михала почему-то всегда охватывало странное волнение. Он долго не мог найти объяснения, отчего обыкновенный цветущий куст терна пробуждает в нем такое глубокое беспокойство. И вдруг ему показалось, что он докопался до истины. Михал даже вздрогнул, когда эта мысль пришла ему в голову. Наверно, это была чушь, но он никак не мог ее выбить из головы — он высчитал, что именно в такую пору он и был зачат. В юности он несколько раз с трудом удерживался, чтобы не спросить об этом родителей. Однажды, еще до женитьбы, он поделился этими мыслями с Катариной. Они лежали в нагретой траве, словно в гнездышке, и их переполняло чувство радостного, пьянящего томления. Катарина смеялась — смеялась у самого его лица, глаза ее до краев были полны любви. Михалу показалось, что он и сейчас слышит, как она, смеясь, говорит: «И дурашка же ты, Михал! Знаешь, сколько есть мест, про которые я могла бы думать, что меня там зачали?»
Улыбнувшись, Михал зашагал дальше. Под Горкой он встретил на тропинке цыганочку Эву — школьницу лет четырнадцати. У нее было восемь братьев и сестер — вот сколько детей успела произвести на свет ее мать, тоже Эва, которую много лет назад Михал застиг на винограднике, когда поджидал Катарину.
Эва шла со стороны села; на ней было нарядное платье из силона с серебристой нитью, шею обвивали ярко-красные бусы. Она несла две матерчатые сумки. В одной закудахтала курица, и тотчас из другой тоже послышалось хлопанье крыльев. Увидев белую шею птицы, Михал понял, что она с кооперативной фермы.
Девушка нисколько не смутилась — кур она купила на ферме и несла их, счастливая и гордая. У нее и впрямь был необычный вид, интересно, с чего это она так вырядилась.
— Ты смотри, до чего же идет тебе это платье! — сказал он.
Эва поздоровалась.
— Как будете готовить курицу? С красным перцем?
— Да, — с готовностью ответила она.
У нее был приятный голосок, во время всяких торжеств она пела в детском хоре.
Михал улыбнулся ей. Эва ответила ему спокойной, сияющей улыбкой, кокетливо тряхнула головкой и гордо зашагала дальше. Она направлялась в Гаваю.
Он недоуменно поглядел ей вслед. «Что это с ней? С какой радостью повстречалась она на своем пути?» — подумал он. Девочка, казалось, несла свое счастье, как знамя.
Ему стало вдруг немножко грустно при мысли, что так быстро летит время. Оба его сына уже покинули дом. Владя был в армии. Павел, второй сын, учился в техникуме в Братиславе. А ему самому стукнуло сорок три. Он любил жизнь во всех ее проявлениях, так сказать, все ее корешки. И хотя иногда за эти годы довелось попробовать на вкус и запах разные корешки, но со времен безрассудной, немного взбалмошной молодости кое-что, конечно, изменилось. Правда, он и сейчас еще полон сил и не имеет никаких оснований испытывать мировую скорбь. И все же сердце у него больно сжалось.