Теперь, послушав председателя, он почувствовал, как внутреннее напряжение, томившее его, ослабло, и вздохнул с облегчением. Но в то же время им овладело какое-то неприятное чувство — будто он замешан во что-то такое, о чем никогда не думал и с чем не хотел бы иметь ничего общего.
— Так я… я ведь и эти две тысячи долларов пошлю сюда, — сказал он.
— Я знаю, Руда, — успокоил его Михал. — Вот и поезжай за ними. Желаю тебе получить их.
У Руды загорелись глаза. Его переполняло чувство благодарности и симпатии к председателю, которого он и без того всегда уважал, ведь он, как и большинство поречан, и в кооператив вступил лишь тогда, когда Михал решил взять хозяйство в свои руки. И сейчас, хотя он знал, что председатель ничем не может ему помочь, его согревало сознание, что он не одинок, что Михал одобряет его замысел.
— Тебе надо еще чуточку продержаться, — улыбаясь, заметил Михал. — Думаю, что немного погодя тебе на блюдечке принесут этот самый заграничный паспорт. Те — там, наверху, в министерстве… словом, у нас не хватает твердой валюты, и они не захотят потерять даже эти доллары. Как я понимаю, тебе нечего опасаться.
Вилем и учитель Альбин Шлапка по полевой тропке, а затем вдоль виноградников дошли до старого русла Души, изгибавшегося дугой. Здесь, в долине, на берегу, заросшем буйным кустарником и травой, в почтительном и в то же время приятном отдалении от Поречья и его жителей, жался и вместе с тем жил своей гордой цыганской жизнью поселок Гавая. В нем была одна-единственная узкая улочка и небольшая площадь, служившая одновременно парламентом, площадкой для игр, детскими яслями, местом отдыха, полем сражения и летней кухней — с весны до осени здесь обычно все стряпали под открытым небом.
Над улицей и площадью, где царило фантастическое смешение красок и запахов, проплывал приносимый откуда-то ветром запах тухлятины. Хибарки, тесно жавшиеся друг к другу, отличались одна от другой — они были сооружены из различных материалов. Дерево, необожженный кирпич, жесть, глина, толь, солома, изредка черепица — все это создавало удивительное смешение легкости и тяжеловесности. Жизнь тут шла в совершенно ином ритме, чем в Поречье. Гавая гордилась мощным размахом рождаемости. Если бы во всей республике был достигнут такой уровень, то перед нею скоро встали бы большие трудности.
На одной-единственной улице Гаваи жило столько братьев и сестер, дядюшек и тетушек, родных, двоюродных, троюродных, что разобраться во всей этой пестрой картине можно было лишь при выплате государственных пособий на детей. Пособия эти, правда, выдавались, как правило, лишь работающему кормильцу семьи, однако жители поселка ухитрялись получать их даже тогда, когда работающих в семье не было. Сколько детей в Гавае, установить было трудно: детей ведь можно и одалживать! Если вдруг на какое-то время исчезали родители или не удавалось установить отцовство, официальные данные о количестве детей в поселке колебались.
Гавая, в которой родилось и выросло уже не одно поколение цыган, по традиции поставляла музыкантов, воришек, лодырей и вечных странников. Те, кто уходил в города, становились большей частью мусорщиками, разносчиками угля, чернорабочими коммунальных служб, подсобными рабочими на стройках. Женское население Гаваи — если источником пропитания для него не служило материнство, — поставляло прорицательниц, гадалок и весьма кратковременных подсобных работниц в буфетах и ресторанах. Впрочем, те, кто покидал Гаваю, через некоторое время обычно возвращались обратно. Каждый уголок здесь дышал теплотой и интимностью, совершенно недоступной пониманию людей со стороны. Такой манящей, что, когда, например, год назад Франтишек Ковач получил квартиру в Павловицах, вся его семья изо дня в день возвращалась ночевать в Гаваю. Пятеро детей Ковача не могли уснуть в тишине холодных стен нового дома — их охватывало щемящее чувство одиночества и пустоты, от которого разрывалось сердце.
На площади Вилем и учитель остановились. Ватага детей, гонявшихся за козой, которая паслась на берегу, несколько мужчин с сигаретами в зубах, сидевших на двух рваных соломенных матрацах, и кучка женщин, собравшихся вокруг куска брезента, на котором сушились цветы мать-и-мачехи и земляничный лист, сразу же утратили беззаботность. Официальные лица из Поречья появлялись здесь крайне редко и почти исключительно с целью привлечения к ответственности, а скорее — с повторной угрозой сделать это. (Обычно провинившихся вызывали в комитет или же решали подобные дела в дни выплаты подобия на детей, когда явка была стопроцентной.) Наиболее частой причиной для таких посещений был тот простой факт, что понятие общественной, или общей, собственности давно укоренилось у обитателей, поселка и они по мере возможности последовательно исходили из этого в своей практике. Узкие тропки, утоптанные и твердые, как камень, лучеобразно разбегались во все стороны; будто ручейки, вились они по полям, направляясь к садам и виноградникам кооператива. Окрестности были прочерчены ими, словно каналами оросительной системы, по которым вожделенная влага притекала в испытывающий вечно неутоленную жажду поселок. Эти каналы были неистребимы; они с легкостью преодолевали все препятствия и даже после глубокой вспашки сразу же вновь пролегали на полях.