— Я считаю, что мы должны были выставлять только твою кандидатуру, Вилем, — заявил он. — С тобой ничего подобного не произошло бы. Особенно после всего, что мы сделали для села. Да и виноградник у тебя есть. Тебя никто ни в чем не мог бы заподозрить и никто не смог бы очернить… Черт побери, а ведь, пожалуй, еще можно и переиграть! Ты, Вилем, сам должен был бы…
Глаза у Эды загорелись. Адаму передалось его возбуждение. Он глубоко затянулся сигаретой. Но Вилем прервал эти рассуждения:
— Где уж там! Теперь это не поможет. Они подумают, что мы только для виду отступаем. Ведь кандидатуру Сайлера предложил я сам. Пятно ложится на всех нас. А как подумаю, что если бы мы тогда не начали, то и никакого кооператива в Поречье не было бы и все жили бы по старинке, злость меня берет. Удивляюсь, как быстро все забывается. Нет у людей ни капли благодарности!
Он встал, посмотрел в окно. Все кругом уже окутал ночной мрак, только на столбе перед «Венком» горел фонарь. Он освещал часть площади, посыпанной песком. Ярко светились и окна закусочной — в «Венке» было полно народу.
У Вилема невольно вырвался вздох.
Сопротивление, оказанное сторонникам Беды Сайлера, было настолько всеобщим и стойким, что план Вилема рухнул в самом начале. Единомышленники Вилема отказались от его осуществления после первых же робких попыток. Поречане открыто выражали им свое глубокое презрение и возмущение, не скрывая, что хотят покончить с ними раз и навсегда. Все смотрели на них словно на каких-то террористов, которые хотят сжить со света популярного, любимого народом и избранного им президента, как на изменников, готовящих открыть ворота крепости, окруженной врагом. Было ясно, что Беду Сайлера и Вилема никто выбирать не станет, что поречане во время выборов просто вычеркнут их в бюллетене. Вилем даже подумывал, что ему, вероятно, надо бы съездить в район и посоветоваться. Но он был настолько расстроен, что у него просто опускались руки.
А тут еще случилась беда у Эды — на скотном дворе заболели несколько коров. Каким-то непонятным образом в кормовую смесь, которую обычно приготовлял он сам, попала мочевина. Эда ни на минуту не покидал коровника, там и ночевал. Почти одновременно произошла неприятность и у Адама. В расстройстве чувств он обработал культиватором поле раннего картофеля в Сухой долине, принадлежавшее соседнему Мочаранскому кооперативу.
Вилем ходил как в воду опущенный. Ни к чему не проявлял интереса. Был угрюм и молчалив. Казался самому себе слабым и беспомощным, как малое дитя. Хотя солнышко припекало, он ходил в наглухо застегнутом пиджаке, как бы подчеркивая, что не желает считаться с новым отношением к нему односельчан. Уже третий день не брился. Даже курить ему не хотелось, голова просто разламывалась. В таком отчаянно скверном положении Вилем еще не бывал — он оказался в полной изоляции.
Правда, когда он однажды зашел в «Венок» выпить кружку пива, Кужела пододвинул ему стопку рома. Но к немалому его удивлению, Вилем отказался. Он заплатил и быстро вышел. Его задело за живое, что, наливая ему пиво, Кужела боязливо поглядывал на двух посетителей, сидевших за столиком, которые при появлении Вилема тотчас же умолкли.
Единственным человеком, не изменившим к нему своего отношения, была его дочь. К слухам, которые встревожили и всполошили все Поречье, Луцка отнеслась совершенно безучастно, будто это ее нисколько не касалось. Она выглядела довольной и счастливой. Ей приходилось иногда в горячую пору сразу после окончания работы в магазине брать мотыгу и идти на приусадебный участок помогать матери. Она делала это неохотно и работала безо всякого рвения, на что отец смотрел сквозь пальцы.
Свое одиночество Вилем переживал настолько тяжело, что обычное отношение к нему Луцки воспринимал как удивительно нежное, внимательное. И это согревало его — значит, он все же не совсем одинок. Он платил ей пониманием и снисходительностью к ее поздним вечерним прогулкам. Даже слыша ночью странные шорохи и приглушенный шепот в ее комнате, он оставался в постели и только вздыхал.
Наступил четвертый «черный» день. Сегодня Вилему было особенно муторно. Голова у него трещала. Они с Беткой были дома одни. У Луцки разболелся зуб, и она уехала в Павловицы к врачу. За обедом Вилем почти не притронулся к еде, и Бетка сидела с обиженным видом на табуретке у плиты, держа на коленях тарелку.
Вилем ушел в спальню, громко хлопнув дверью, и улегся на постель.
Даже через закрытую дверь он слышал, как вздыхает, всхлипывает и шмыгает носом жена. Было в этих звуках что-то сердитое и воинственное; то была не оборона, а нападение, и это еще больше угнетало и нервировало Вилема. Ее вздохи и плач сопровождались громыханием посуды и ведер — чего Вилем не переносил с детства. Он накрыл голову подушкой, но тщетно — звуки терзали его. Они олицетворяли собой Бетку, и она представлялась ему еще более тощей и костлявой, чем была на самом деле, какой-то колючей. Единственным плавным изгибом, единственным округлым местом у нее, казалось, был подбородок. Издавна накапливавшаяся горечь и неудовлетворенность жизнью переполняли Вилема. Он предпочел встать и уйти.