Проголосовав, Катарина направилась в костел. Так как одета она была слишком нарядно и вырез блузки, отороченный кружевами, был вызывающе глубок, то перед входом в костел она набросила на плечи темный платок, дабы не осквернить дома господня.
Эда появился позднее, он все время слонялся возле школы — хотел быть под рукой, если вдруг зачем-то понадобится. Настроение у него было скверное, и, чтоб подбодрить себя, он уже с утра немножко выпил. Увидев Густу, Эда направился было к нему, но вдруг с недовольным видом остановился: Густа резко повернулся и зашагал к дому Вилема, где в эту минуту скрипнула калитка и в сверкающее солнцем утро вышла Луцка.
Настоящая толчея на избирательном участке началась приблизительно в половине восьмого, когда нагрянула бесшабашная и веселая толпа цыган из Гаваи. Керекеш привел с собой всех. Впервые у них будет свой депутат в местном национальном комитете — жители Гаваи считали это прорывом вражеского укрепления и вошли в него вместе с детьми. Сразу поднялся галдеж. Пестрая толпа цыган внесла суматоху. На улице их пытался утихомирить Густа. А на самом избирательном участке сразу привалило работы. Никто из гавайских, так же как ни один из поречан, не зашел за ширму. Все открыто голосовали «за». Ширма находилась в углу помещения, у окна, и ее матерчатые стенки изрядно просвечивали. Если бы кто-нибудь и зашел за нее, чтобы, взяв ручку, кого-то вычеркнуть, это можно было бы увидеть.
И все же не обошлось без происшествий. Оказалось, что цыган Адольф Кендик, включенный, как и остальные, в список избирателей, куда-то исчез. Никто ничего о нем не знал.
— Где он? — спросил Вилем, раздраженно подняв брови.
— Куда-то ушел и пока не вернулся, — с полным безразличием ответил Керекеш.
— Когда ушел?
— Недели две назад, наверное.
— А ты не мог прийти и предупредить об этом заранее? — напустился на него Вилем.
— Просто ушел человек — и все. Кто его знает, может, до вечера и вернется.
— Хорошенькое дело — сиди тут и дожидайся его! А может, он в кутузке?
— Да нет, вряд ли, — сказал Керекеш. — Ада сидел пока только дважды.
Вилем и Альбин уткнулись в бумаги — они были в замешательстве, Касицкий неприязненно поглядывал на Керекеша. Он никогда не мог подавить в себе антипатию к обитателям Гаваи.
— Что же делать? — со вздохом спросил Вилем. — Неприятная история. Этот окаянный парень может испортить нам все показатели. Надо вычеркнуть его из списка.
— Верно, — сказал Альбин. — С одной стороны, это делать не положено, ну а с другой — что, если он действительно угодил в кутузку за свои проделки и нам не успели еще сообщить…
— Что тут долго раздумывать, — прервал его рассуждения Вилем. — Если он попался и сидит, то ясно, что участвовать в выборах не может. Выходит, он не должен быть в списке избирателей, и его надо исключить. Делать это сейчас не положено, ты прав. Но кто мог подумать, что он выкинет такой номер, черт возьми! Один подонок может испортить всю музыку… если мы сообщим, что избиратель не явился на выборы. Это выглядело бы как политическая демонстрация. Давайте вычеркнем его из списка и поставим печать, — распалясь, настаивал Вилем.
Альбин какое-то время колебался, но потом согласился с его доводами; согласились с ними Касицкий и Бартович, а затем и Керекеш. Последний аргумент Вилема был самым убедительным: ему не хотелось, чтобы на Гаваю легло пятно.
Новая волна избирателей хлынула примерно через час, когда распахнулись двери костела. Верующие, в основном женщины, с молитвенниками и четками в руках заполонили избирательный участок. Первым получил бюллетень Марко и направился прямо к урне. По его примеру за ширму и на этот раз никто не зашел. Выборы носили откровенно демонстративный характер.
Все шло просто и естественно. Женщины торопливо расходились по домам заниматься стряпней, мужчины задерживались на площади. После второй волны остались только те, кто запоздал, увлекшись болтовней по дороге.
— Как вы считаете, когда мы закончим? — спросил довольный Касицкий.