Исчез Эда, сказал, что идет купаться, да так и не вернулся. Касицкий и Мохнач растянулись на траве и уснули рядом с брошенным, еще не вымытым котлом. Вилем побрел к речке, устало сел на берегу и, опустив на колени отяжелевшую голову, уснул.
Михал похрапывал в тени ольшаника; тень росла, густела и закрывала теперь почти всю поляну. Альбин и Марко, держа друг друга за плечи, тихонько пели.
Опускались сумерки. Адам вдруг расстроился. Он вообще, когда выпивал, даже если ему и бывало хорошо, выглядел среди остальных грустным и отчужденным, каким-то лишним человеком; казалось, его гложет черная тоска. Медленна побрел он к мостику и оперся о деревянные перила.
Солнце садилось. В прозрачном воздухе за рекой четко вырисовывались контуры виноградников, а за ними — темная зубчатая полоса леса. С запада по небу, как от точильного диска, навстречу им летели золотые искры. Пряный аромат касатика, снова заглушивший остальные запахи, был таким густым, что, казалось, прилипал к коже. У берега заквакала первая лягушка, запищали комары. В излучине реки у самой затоки что-то стремительно, словно ножом, разрезало воду. Это вышла на вечернюю охоту щука. В полях перекликались фазаны.
Сумерки лишь усиливали мрачное настроение Адама. Ему даже почудилось, что из ивняка доносится приглушенный девичий смех, хоть он и знал, что там нет ни души.
Немного погодя, сам не свой от тоски, он раздраженно пнул ногой камень, столкнул его в воду и поплелся к угасающему костру.
Альбин и Марко уже не пели; присев на корточки, они вели неспешный разговор под мирное похрапывание спящих.
Адам долго смотрел на Михала. Потом подсел к Альбину и Марко. И хотя его снедала тоска, он все же не без волнения размышлял о Михале. Он подумал, что голыми руками его не возьмешь, что председатель — человек ловкий и хитрый, как лиса, из любого положения непременно найдет выход, но при этом от Михала всегда исходит какая-то удивительная чистота. Сейчас к прежнему чувству добавилось ощущение, что Михал все может, он добьется всего, что задумал. Видимо — Адам допускал это еще неохотно, — Михал действительно живет теми же интересами, что и он, и Вилем, только идет к тому, чего добиваются они, другим путем. Возможно, он уже давно знал, что надо теперь делать, и даже немного обогнал их с Вилемом на том пути, по которому они должны двигаться дальше.
«Да, придется помогать Михалу, раз человек хочет, чтобы жизнь шла вперед, раз… Да, черт побери! Теперь мне кажется, что и Михал болеет душой за наше Дело».
Адам даже испугался своих мыслей — думать о таких вещах, да еще среди пустых бутылок, было для него противоестественно. Он поискал глазами Эду. Но того на поляне не было: он спал в ивняке. Тогда Адам закурил и угрюмо уставился перед собой. Глаза у него слипались.
Голосов слышно не было, но зато трещали кузнечики и квакали лягушки. Все чаще можно было различить всплески рыбы в реке. В кустарнике, где недавно ласочка опустошила фазанье гнездо, пробежал, принюхиваясь, ежик. Он добрался до берега затоки, где под лопухом лежал большой уж. Едва еж приблизился, как уж предусмотрительно скользнул в воду. Его длинная гибкая спина с рядами темных пятнышек легко скользила в воде. Головка ужа с двумя округлыми, как молодой месяц, желтыми пятнами была приподнята. Круглые зрачки неподвижно смотрели на поросшую густой травой отмель. Несколько крикливых лягушек, завидев его, мгновенно умолкли, нырнули в воду и затаились в тине.
Из норы в корнях плакучей ивы вынырнула ондатра; ее густая блестящая шерсть, казалось, была смазана бриолином. Она подплыла к камышу и с минуту грызла его. Потом нырнула на дно и вынесла оттуда на берег большую, плотно закрытую раковину. Оранжево-желтые верхние резцы, выступающие полукругом, и нижние резцы принялись за работу. Острые, как долото, они легко, с хрустом разгрызли овальные известковые створки раковины. Когда ондатра проглотила нежное содержимое раковины, на берегу осталась только кучка отливающих перламутром осколков. Ондатра снова скользнула в воду. Она кружила возле длинных мечевидных листьев касатика, вокруг толстых, мясистых стеблей камыша. Потом поплыла, управляя, как рулем, своим сплющенным хвостом, к месту, где вокруг рыбьих потрохов сновали во множестве прожорливые, ненасытные окуни.
На поляну, слегка пошатываясь, вышел Вилем; расстегнутая рубашка свободно болталась на нем. Он остановился. Громко, с наслаждением зевнул и почесал взлохмаченную голову. Поморгал припухшими веками и, лениво переставляя ноги, направился к сидящим на траве мужчинам. Они курили. Среди них был и Михал. Он уже выспался.