– Где же? Неужто здесь, на этом острове, – на этом Валааме?
– Ну, не все ли это равно для вас, – воображайте его где хотите; он везде возможен.
1874
Владимир Даль
Отставной
Полковой штаб-лекарь Подалякринский вышел в мундире и при шпажонке осматривать прибывшую в полк партию рекрут. У него на этот раз, кроме должностной надобности при этом деле, была и семейная, а потому супруга ему кричала ему вслед: «Смотри же, Иван Дмитриевич, порядочного выбери, чтобы не плакаться с ним, доброхотного, слышишь?»
Подалякринский вместо ответа кивнул только головой, махнул рукой и пошел своим путем. Он осматривал каждого рекрута под двойным взглядом, казенным и частным, и, наконец, остановился перед одним, который, по-видимому, обратил на себя особое внимание опытного распознавателя душевных качеств человека по наружным признакам. Рекрут этот был среднего роста, плотноват, сутуловат и притом уже лет под тридцать; непривычная короткая стрижка придавала спокойному лицу его простоватый вид, но штаб-лекарь прочитал в серых глазах его именно столько толковитости, сколько нужно было, по его мнению, для того предназначения, которое готовилось избираемому. Есть должности, обязанности и поручения, при которых лишняя доля ума делается именно лишней. Всякому из нас случалось, вероятно, раз-другой на неуместные возражения или оправдания: «Я думал», – отвечать: «Думают индейские петухи да такие дураки, как ты». Часто приходится говорить в ответ на умничанье исполнителя приказаний: «Не делай своего хорошего, а делай мое худое». Штаб-лекарь отступил от него на шаг, зорко на него посмотрел, приподнял пальцем голову его за подбородок и спросил: «Как прохзываешься?» – «Астафьев, ваше благородие». – «Костромской?» – «Костромской». – «Из господских?» – «Из господских». – «За что сдан?» – «Ни за что, кому-нибудь надо было идти». – «Как ни за что? Дело прошлое, говори правду!» – «Я, сударь, и говорю правду: вотчина наша небольшая, молодые ребята что-то очень мелки, а я, хоть и женатый, да бездетный, полуодинокий, к тому ж еще хозяйка изнемоглась, хворает; тягла не тянули, меня и отдали». – «А не хочешь ли ко мне в денщики?» – «Власть начальничья; говорится: на службу не напрашивайся, а от службы не отказывайся». – «Однако, хочешь, что ли?» – «Не знаю, – казалось бы, что хотелось послужить царю вместе с ребятами, то есть с ружьем; люди служат, до чего-нибудь дослуживаются». – «Ну, как знаешь, Астафьев, служи и во фронте, – сказал штаб-лекарь и пошел дальше. – Я против воли не возьму».
«Ну что, выбрал?» – спросила штаб-лекарша своего мужа, когда он воротился домой. – «Выбрал, – отвечал этот, – да не совсем по нутру себе, однако годящий, кажется». – «Что ж так? – спросила штаб-лекарша. – Я ж тебе говорила…» – «И сам бы, матушка, догадался, да я одного только и нашел, из невидных собой, то есть малоспособных, который был бы хорош, так что-то не захотелось ему в денщики, до чего-то хочется ему дослужиться; пусть попробует, на что мешать – против воли, Бог с ним, не возьму».
С этого времени прошло года два-три, и штаб-лекарь, обходя свой полковой лазарет, остановился перед солдатом, который уже дня три числился только слабым, то есть был на выходе, на дощечке написано было у этого больного Febris vheumatica, и фельдшер снял уже со стойки скорбный лист, чтобы отметить, по приказанию врача, sanus, и выписать служивого в роту. – «Ну что – совсем, что ли, Астафьев?» – спросил штаб-лекарь. – «Совсем, ваше высокоблагородие!» – отвечал тот, научившись уже чествовать штаб-лекаря по чину, и ответ на приказание его: «Ну так, с Богом, марш!» – сказал, что желает переговорить с ним. Подалякринский вызвал его с собой глаз-на-глаз. «Ну, что скажешь, Астафьев?» – «Да что, Иван Дмитриевич, – начал тот несколько вкрадчивым голосом, – когда вот только привели меня с партией, то вы, было, изволили, по милости своей, то есть хотели взять меня в денщики; тогда мало ли что у человека бродит в голове – вы, по милости своей, отказались; а теперь – что же мне больше делать – годы мои уже не то чтобы совсем молодые, беда надо мною стряслась, и сам я виноват тому – только вы уже не извольте сомневаться во мне, ваше высокоблагородие, что слуга бы я вам был верный».
Беда, которая стряслась с Астафьевым и в которой он сам с раскаяньем винился, состояла в то, что он попал под штраф и что поэтому несколько лет службы его пропало. К нему приехал какой-то земляк, и Астафьев, человек трезвый и даже вовсе непьющий, напился пьян или его земляк напоил, все равно, и притом напился не только на карауле, но даже на часах, где на беду и уснул. По этому несчастному случаю он отдан был под военный суд. Во все продолжение дела бедняк горько каялся и денно и нощно зарекался не брать во всю жизнь ни капли водки в рот; все это хорошо было для будущего времени, но за прошедшее он, не менее того, поплатился. Через несколько дней после описанного разговора Астафьев назначен был в денщики к штаб-лекарю, который поздравлял с этим радостным домашним событием все свое семейство – и, как последствия показали, не ошибся.