Дети, в особенности барышни, приучались понемногу быть помощниками Астафьеву по хозяйству; он выучил их не только шить и вязать, но даже плести простые корзины и вязать щетки. Бывали в течение многих лет службы Астафьева у штаб-лекаря и такие случаи, что ограниченных доходов со всеми натяжками недоставало на пропитание огромной семьи, особенно если безрасчетливая прихоть или неожиданный значительный расход поглощали месячное жалованье; тогда Астафьев приходил скромненько к отчаявшемуся барину и, занесши руку на затылок, – вольность, к которой он, по старой привычке, возвращался иногда, с тех пор как попал в нестроевую силу, – просился у Ивана Дмитриевича в город. «Зачем?»
– «Да надо бы вот исправить кое-что по хозяйству».
– «Да что же такое, Астафьев, – какое теперь хозяйство, у нас медного гроша нет в доме!» – «То-то, сударь, я за этим-то и говорю, что надо побывать в городе, добыть, то есть, деньжонок». – «Где же ты добудешь?» – «Да у меня, признаться, десяток-другой щеток есть заготовлено, так они себе завалялись как-то, так я с ними-то и пошел бы; все что-нибудь можно выручить… все-таки лучше, чем в долг где искать да кланяться… свое добро надежнее чужого… вот до первого числа пробиться только…» и Астафьев уходил в город, навьюченный щетками, которые он вязал из щетины, выхваченной тут и там, урывками, из хребта вольно шатающейся по селу свиньи. «Щетинка вырастет скоро, – говорил он, – а гривенничек-то в кармане». Из города же он возвращался навьюченный нужнейшими припасами и никогда не забывал принести барышням грошовый гостинец.
Годы шли однообразно за годами, барышни росли не по дням – по часам, свояченицы заневестились, и вот к старшенькой наклюнулся женишок. Тут-то посмотрели б вы, как Астафьев обо всем заботился, как он через добрых людей – старых, надежный писарей и через жену каптенармуса – разузнавал: каков он, жених этот, годится ли он для них? Как он, собрав удовлетворительные справки и сведения, предъявлял Анне Ивановне, что за этого человека Марью Ивановну отдать можно, и с каким усердием наконец он снаряжал невесту… Прочие дети у него же руках росли и зрели; через год или два те же заботы: просватали и другую свояченицу. Там стали пристраивать сыновей: одного отправили в корпус с попутчиком, знакомым офицером; другого, который вышел из лет для этого, записали в юнкера; затем пришел исподволь черед дочерей, которым, казалось, и конца не было – так быстро одна вслед за другой подрастали, выкормленные и выхоленные пестуном своим, Астафьевым. И ни одна из них не засиделась, несмотря на бедность бесприданную, на красоту из средней руки и другие, более или менее общие всему человечеству недостатки, и несмотря на то, что они росли, как груздики в лесу, по воле Божьей и Астафьева… И если Астафьев, на основании собранных им сведений, говорил: «Власть ваша, сударыня, а этот жених нам не рука, за него не отдавайте, он с жены последнюю рубаху пропьет», – то жениху этому отказывали, и дочери Подалякринского, без всякого сомнения, обязаны были Астафьеву за то, что их не утопили за пьяниц, буянов и разного рода негодяев, которых, как известно, везде довольно; а всякому известно, что сведения о подноготной домашней жизни и обычаях человека гораздо легче и вернее собираются именно тем путем, который был гораздо доступнее Астафьеву, чем отцу и матери невесты.