С этого времени Астафьев отправлялся ежегодно по одному разу в этот путь, в обход по всем членам бывшего семейства Подалякринского, разносил письма и гостинцы и приносил ответы, устные пожелания и поклоны. Дня своего отправления ждал он всегда, как праздника, служил накануне молебен, и никогда не забывал при этом утешать себя еще и той надеждой, что вот он таким образом пойдет когда-нибудь и зайдет также домой, в свою губернию.
Иван Дмитриевич с Анной Ивановной состарились, Астафьев поседел как лунь, но был все тот же, только скучал иногда при своем одиночестве, потому что в доме сделалось тихо и пусто: из десяти детей, со включением своячениц, осталась одна только младшая дочь; Иван Дмитриевич, как выражалась Анна Ивановна, шатался весь день по должности, а вечером постоянно отправлялся на бостончик; сама Анна Ивановна охотно уходила по следам его, если он был не в холостом обществе, или просиживала вечерок у одной из сослуживок своих; словом, дом опустел. Между тем годы шли за годами, и Астафьев выслужил свои 25 лет со времени вступления в должность денщика к штаб-лекарю; прежние годы службы его, по случаю штрафа, не считались – и вот стал он ожидать со дня на день своей чистой отставки, размышляя, что он станет с нею делать.
Рассуждая об этом обстоятельстве, Астафьеву казалось, что отставка его еще далеко впереди и выйдет не скоро – так привык он к нынешнему своему положению, – да кроме того, он спрашивал у добрых людей: куда и зачем ему теперь идти домой после тридцати лет отсутствия, ему, безродному и бесплеменному старику, у которого и хозяйка-то давно уже померла и на всем свете не осталось родных никого, кроме Ивана Дмитриевича с Анной Ивановной да деток их? «Коли станут они меня, старика, кормить, – говорил он, – то пусть и похоронят; уж немного мне еще осталось доживать на свете; не чужой век заедать». Но когда Астафьеву выдан был, наконец, паспорт на все четыре стороны, когда человека три сослуживцев его, получив также отставку, стали собираться в путь, и, наконец, прощаясь со всем полком, зашли проститься с Дмитричем, и, попрощавшись, пошли себе с посохами и котомками по широкой дороге, а Дмитрии стоял за воротами и глядел за ними вслед, тогда вдруг на старика напала такая грусть, такая тоска, что он бродил, как шальной, не зная куда деваться. Барин и барыня допытывались, полагая, что ему нездоровится; он отнекивался и мочал, и все еще перемогался и крепился. Наконец, однако же, у него не хватило сил, и его застали однажды врасплох, в темном чуланчике, куда он забился от людей: сидел он и плакал, как ребенок, горькими слезами. Долго Анна Ивановна не могла добиться толку, для чего Дмитрии забился туда, между кулья, старых колес и щеток собственного изделия, да еще, сверх того, сидит и плачет. Наконец, Иван Дмитриевич разобрал дело и сказал, что это-де болезнь Nostalgia, которой, например, вовсе не знают ярославцы, привыкшие смолоду шататься по всему свету, между тем как соседи их, костромичи, а еще более вятичи, нередко сильно тоскуют по своей родине. Да, в старике спорили два чувства, которых он не умел ни согласовать и примирить, ни подавить: тоска по родине и привязанность к своим господам; ведь младшая дочь не была еще пристроена, как же ему было оставить ее? «На кого же я ее, сердечную, покину?» – говорил он, вздыхая, не подумав о том, что говорил это родному отцу ее и матери, которые остаются при ней… Он кормил ее соской, кормил потом и ложкой, он стирал на нее пеленки, а теперь ей уже 15 или 16 лет – как же ему об ней не позаботиться?
Наконец, после долгих толков, порешили и уладили дело. Пришла весна, пришло время, когда Астафьев пускался с письмами и гостинцами в путь, в обход по трем губерниям, и потянуло его на простор, как журавля к отлету. Он уверял, удивляясь сам тому, что у него и сердце бьется и даже икры и подошвы сводит, потому что засиделся. Итак, решение было, чтоб Дмитричу и теперь обойти, в последний раз, урочный круг свой по всем воспитанникам и воскормленицам, проститься с каждым из них, а там, перекрестясь, зайти по пути домой – то есть на пути из Подольской губернии в Волынскую и Киевскую зайти в Костромскую. Давнишняя заветная мысль его приходила в исполнение; а когда на него находило порой раскаянье, то он утешал и себя, и Анну Ивановну тем, что если ему только не покажется дома, то ему всегда вольно воротиться. «Что мне теперь, – говорил он, – я теперь вольный казак; куда захотел, туда и пошел».
Перед отправлением своим в путь Астафьев пришел еще к барину с объяснением особого рода: он отдал ему отчет в том, сколько накопил своих деньжонок в 30 лет. «Чтобы вам, сударь, было известно, – говорил он, – что я уношу из вашего дома; без этого уходить не годится». Подалякринский принудил старика принять еще хотя небольшую прибавку; они обнялись, и Дмитрии, заплакав, поцеловал ручку барыни и барышни и, наказав еще последней, на прощанье, уважать тятеньку и маменьку, ходить около себя почище, чиниться, не обнашиваясь до последнего, а в прочем во всем полагаться на волю Господню, – пустился в путь. На улице он еще раз остановился, поправил котомку, снял фуражку, перекрестился – и пошел.