Была уже поздняя осень, когда отставной служивый, в солдатской шинели без погон, подходил к небольшому селению в Костромской губернии. Он почасту останавливался, осматривался кругом и с трудом только признавал местами знакомые урочища, но зато каждый раз при этом на смуглом, лубяном лице его появлялась топорная улыбка, серые глаза оживлялись и зорко выглядывали из-под нависших седых бровей. Церкви не было в селении; но когда показались на пригорке кресты кладбища, то сутулый старик снял шапку и обнажил поросшую густыми белыми волосами голову, похожую на щетку своего изделия. Он положил три земных поклона, прослезился и, бормоча про себя на ходу, поминал многих из лежавших на кладбище этом поименно. Поднявшись на последний взлобок, он опять остановился и подперся посохом: деревенька вся лежала перед ним; можно было рассмотреть каждый двор и дом. Он опять перекрестился и стоял без шапки, глядя прямо на селение.
– Пятьдесят три, – сказал он наконец, – да, дворов десятка два прибавилось; и у барина усадебка обстроена получше: видно, молодой – должно быть, что теперь правит молодой – хозяин хороший! А избы моей не узнаешь, хоть не ищи! А с этого края избы выросли, и с того края выросли – вон, поди, до самого оврагу! – Вот каково тридцать годов с лишком дома не бывать – и не маленький вышел отсюда, хозяйку покинул, Царство ей Небесное, а теперь – на своем пепелище заплутаешься, ей-Богу!
– А что, – продолжал он про себя, – есть ли кто на деревне, кто бы узнал меня? Навряд ли. Попытаемся!
Он спустился с пригорка и пошел медленными шагами вдоль по улице, рассматривая направо и налево всякую избу и вглядываясь зорко на каждого прохожего. Первого встретил он пожилого мужика, который, видя, что отставной служивый остановился и смотрит ему в глаза, поклонился, проговорил: «Здравствуй, дедушка», – и пошел своим путем. Дальше встретил Астафьев девку, – и та поклонилась молча и, подняв прут, пошла встречать стадо. Старик оглянулся: пыль подымалась столбом по гребню пригорка, с которого он сам только что спустился; рев коров раздавался издали – и из ворот каждой избы стали показываться старушки, девки, старики или дети, готовясь встретить и загнать свою пестравушку, чернавушку или буренушку.
Дмитрич отошел к сторонке, стал и начал вглядываться молча в каждого из проходящих, надеясь увидеть хоть одно знакомое лицо; но старые и молодые встретили скот свой и загнали его домой, проходя туда и сюда мимо старика, – а он стоял одинок и неузнан, как на чужбине. Пыль начинала улегаться на опустевшей улице; пастух, сдав с рук на нынешний день товар свой, отправился на покой в чередную избу, которая должна сегодня накормить и приютить его; в дворах тут и там слышались только голоса баб, беседующих с коровами своими или с ребятишками, а у Дмитрича что-то подступило под сердце, его одолела тоска. Он присел на завалинку.
Немного погодя окно над головой старика растворилось, и там показалась также голова, плешивая от бровей до затылка, с белокудрыми висками. «Что, служба, – спросил старик, – аль проходом?» – «А как Бог пошлет, – отвечал Дмитрич, сняв фуражку, кивнул головой и накрывшись опять, – коли кто зазовет старика, так заночуем, а нет, так, пожалуй, и мимо». – «Просим милости, – сказал первый, кланяясь, – и на печь посадим, и толоконцем угостим. Чем Бог послал. А вы домой идете?» – «Домой, благодарствуем на добром слове». – «А далече?» – «Оно в старину бывало и недалече, а теперь не знаю, как и сказать: ино скажешь, да не поверят». – «Что так?»
– «Да вот так: эта изба чья теперь, вон, где супротив ворот корова телка лижет?» – «Эта – да нашего мужика!» – «А как, то есть, прозывается этот мужик ваш?»
«А прозывается он Бобренком». – «А! Бобренком, – продолжал Дмитрич, – а чья изба была тут до него?» – «До него – да ведь уж он давно и предавно тут». – «Нужды нет, что давно, знаем и мы счет годам; да чья была она?» – «Да тут жил хозяином, почитай, что ровня мне было по годам, однолеток мне, то есть, мужичок наш, да уж где та пора, давно-предавно, – на службу ушел, сдан был в рекрутство…» В это время голова старухи высунулась из другого окна; поглядев немного на странника, с которым хозяин ее беседовал, и слышав все, что было говорено, старушка вступилась за своего старика, который, как ей казалось, не умел толком сговорить с прохожим, и продолжала: «Нетути его, батюшка, того мужичка давно уж на свете нетути, в солдаты ушел да турки из пушки его убили!»