– А типун тебе на язык, да коза в огород! – закричал, окрысившись, Дмитрич и встал, вытянувшись так, что и горба его не стало видно. – Крестьянина того звали Астафьевым, Васильем, – продолжал он, глядя на крестящуюся от изумления старуху, – а теперь вот дослужился, что чествуют его Дмитричем, а вот он жив, перед вами!
Старик со старухой, образумившись, кинулись на улицу принимать дорогого гостя: оба они помнили еще хорошо Астафьева, что нынче Дмитрич, но не чаяли с ним свидеться. Аханьям, удивлениям и извинениям не было конца. «Батюшка, – отвечала старуха, когда Дмитрич стал ей пенять, что она хотела уморить его, – батюшка, ну, прости меня, грешную, что с велика бабья ума молвила; люди так говорили, что, чай, давно пропал он, легко ли дело, уже время ушло – ну и я, грешная, за ними; ты прости меня: от слова не сбудется!»
Вечером, когда весть о приходе Дмитрича прошла по деревеньке, еще пять-шесть стариков и старух собрались посмотреть на выходца с того света, приветствовали его и обнимали; более не знал его на селе никто: в 32 года выросло новое поколение! Долее всех беседовал Дмитрич с Авдотьей, одинокой вдовой почти одних с ним лет, которая закрыла глаза хозяйке его и пересказывала все подробности ее кончины, будто это случилось вчера, хоть тому прошло 27 лет.
На другое утро Дмитрич почистился, поправился и пошел явиться к молодому помещику, сыну того, которого Астафьев, уходя на службу, оставил еще холостым. Поздоровавшись, старик подал помещику письмо от своего штаб-лекаря, в котором этот свидетельствовал в самых задушевных выражениях все, что умел высказать доброго и хорошего об Астафьеве. Помещик принял старика ласково, приглашая его не только остаться на родине своей, но обещая ему и пособие, во уважение прекрасного о нем отзыва. «Мне большего не надо, ваше благородие, – отвечал Дмитрич, кланяясь, – а помаленьку, даст Бог, как-нибудь ломоть хлеба себе промыслю; по подоконью не пойду; а уж коли будет такая милость ваша, то позвольте мне поставить кельенку на вашей землице, на это достатку хватит у меня – я приму кого-нибудь к себе, – а помру, все его да ваше будет…»
Помещик с удовольствием на просьбу эту согласился, и Дмитрич купил сруб, поставил и отделал его, и в ту же зиму перебрался. Он все еще не говорил ни слова о том, кого он думает принять к себе, но наперед устраивал маленькое хозяйство свое сам и привел его в такой порядок, что помещик с молодой женой не раз заходили к нему любоваться этим. «Что ж, – сказал однажды барин, присев на лавку в белой избе Дмитрича, – ведь тебе, старику, одному и тяжело будет, и скучно; не повысмотрел ли ты себе кого?»
Дмитрич подпер щетинистую бороду рукой, уставил серые глаза свои в подлавочье и, вздохнув, сказал наконец: «Скучно старику одному, сударь, разумеется, что скучно: и домой пришел, да словно на чужбину – все чужие. Старики вымерли, нас не дождались, молодые народились, нас не спросились! А была бы милость ваша, так и я бы на старости лет людей насмешил…» – «Ну что же, говори, Дмитрич, жениться, что ли? Любую девку бери», – сказал, рассмеявшись, барин. «Нет, – продолжал тот, почесывая затылок, – куда нам… девка-то на нашего брата и смотреть не станет – да уж, и нам, признаться, не до нее… – а вот, думалось бы, то есть, так, не пойдет ли за меня, старика, коли милость ваша будет, Авдотья, вот она бы дружка была мне, то есть ровня; мы, почитай, погодки; она одинокая, сердечная, осиротела кругом, стали бы мы с нею жить вместе – и поохали б дружно, и на печку бы дружно – так и положили б, что будто Бог свел!»
Помещик тотчас же сам пошел сватать старуху Авдотью за Астафьева. Она жила в людях, вроде работницы и нахлебницы, и, конечно, уже не рассчитывала зажить когда-нибудь своим домком, а и того менее попасть в невесты. Сперва думала она, что барин шутит над нею, но потом, поняв, что речь идет о деле, и рассудив, что они оба круглые сироты, одинокие вдовцы, что она притом была ближе всех к покойнице, жене Астафьева, и ходила за ней, и закрыла ей глаза, – Авдотья поклонилась барину низехонько и сказала: «Что ж, коли вправду – так ваша барская воля: станем вместе с Дмитричем Богу молиться да друг за другом ходить».
И свадьба Дмитрича с Авдотьей состоялась. Забавно и грустно было смотреть на старика, который будто ожил и помолодел на седьмом десятке, желая наверстать при конце жизни своей то, что обстоятельства заставили его утратить во время силы своей. Вся свадьба, по настоянию самого Дмитрича и к большому утешению всей деревни, сыграна была по всем строгим обычаям и принятым обрядам, причем было столько шуму, крику и смеху, как давно никто не мог запомнить. Несколько раз девки собирались даже причитать и оплакивать девичью красоту Авдотьи, которая сердилась и кричала на них и с трудом могла только угомонить их тем, что по вдове причетов таких не водится; сам же Дмитрич, напротив, подстрекал расшалившихся девок, уверяя, что в других землях причитают одинаково и по вдове и что надо ввести обычай этот и в Костромской губернии.