Он слышит дыхание скал, как будто воздух струится в невидимые скважины. Вон – донеслась певучая жалоба ручья, запертого в горе. Вот – не то песня, не то музыка. Два-три гармоничных звука играют один с другим, как бабочки в поле весной, и к их чудесным сочетаниям чутко прислушивается ухо старика… Так проходят часы!.. Так проходят иногда целые ночи, когда, забытый другими, он остается здесь – один в целом громадном руднике. Один лицом к лицу со своими видениями и призрачными отзвучиями какого-то иного, далекого-далекого мира!
Сегодня ему не до того.
Завтра суббота, нужно наломать руды и свозить ее, вместе с прежней, на тачке в главную штольню. Там штейгер примет и запишет ее. Вечером выдадут старику деньги, которые он целиком отнесет старухе, живущей наверху – в деревне. Старуха его кормит, обшивает, покупает Ивану обувь, заботится о нем. Говорят, что она сестра ему. Какая сестра? Они росли врозь, он с матерью, в том старом забытом руднике, она – в чужой семье с чужими людьми. Он и с ней не говорит никогда ни слова. Придет, молча положит на стол свой недельный заработок, сядет в гол и уронит голову на руки, да так и просидит. Позовет она его есть – встанет, нет – до утра «камень камнем». Когда старик оставался внизу, сестра не беспокоилась о нем. Она знала, что у него с собой коврига хлеба, горсть соли, а воды в штольне и шахтах – хоть утопись в ней. В углу его черной могилы, где как крот в земле рылся он с утра до ночи, стояла жестянка с керосином. Потухнет лампада – сейчас же он зажжет ее опять.
Иван наклонился, отыскал свое кайло, высмотрел горбину выступившей вперед руды и давай ее отбивать со всех сторон. В течение тысячелетий слежавшаяся масса, пропуская в себя железо, кололась как камень. Медленно, тихо работал Иван, не по силам было бы иначе; ему и место такое отвели, где порода была мягкая. Комья желтоватой массы падали вниз, изредка свет лампочки дробился в золотистых пылинках меди, проступавших сквозь смешанную с ними пустую породу. Часа два работал старик, когда кайло выпало из его ослабевших рук. Он сел на землю, взял из угла большую ковригу хлеба, густо насыпал на нее крупной соли и принялся жевать мякиш остатками когда-то крепких зубов.
В одном из углов валялась брошенная пока ручная тачка, легкая, приспособленная к его слабым силам. Старик, отдохнув, насыпал ее рудой – и опять пополз по жиле, соединявшей его ячейку с большой штольней, толкая перед собой тачку. Впереди мерещился свет – точно желтая точка. Там, в штольне, работала масса народу, и их-то лампочки распространяли это желтое сияние. Несколько раз старик падал грудью на землю и лежал так минуты две, собирался с силами, потом приподымался опять и, двигаясь на коленях, толкал перед собой свой груз. Желтая точка впереди росла и росла. Вот она уже пятном кажется. Вот на этом пятне очертился резко силуэт рабочего. Еще несколько минут, и старик вытолкнул перед собой тачку да тут же и упал.
– Эге!.. Что же это ты сел-то? – обратился к нему молодой рабочий, окончивший свой урок.
Старик приподнялся, воззрился на него и опять сгорбился.
– Куда тебе, старина ты слабая… Погоди, я помогу.
И он было взялся за тачку.
Но Иван вдруг схватился за нее и закачал недовольно головой.
– Чего ты, Афанасий? – вступились соседи. – Разве его обычая не знаешь? Он наперед себя никого туда не пустит, у него там во какие большие тыщи складены. Он у нас богатый, за свой век гору золота накопал.
И рабочие добродушно смеялись, похлопывая старика по плечам заскорузлыми сильными руками.
– Ты вот что, Иван, ступай вперед, а он за тобой, – успокаивали они рудокопа.
Иван снял кожаную шапчонку и, вместо ответа, принялся отвешивать поклоны во все стороны, точно показывая товарищам свой голый череп.
– Ну, ну, довольно… Видим усердие твое… – смеялись они. – Ступай, ступай! Совсем младенец…
– Обмолчался!.. – заметил кто-то.
– Христа ради юродивый!.. Господи! Что это!..