– Застудили грудь вы, батюшка! – говорил он.
Но болезнь не проходила. Отец Георгий особенно не страдал от нее, но чувствовал, что с каждым днем у него все меньше становилось сил. Какую-то легкость ощущал он в своем теле, но в то же время он с трудом мог поднять руку.
И странно: когда он заболел, ему вдруг явилась мысль, что он слишком мало делает на земле. Ему показалось, что Лебяжий хутор – такой маленький-маленький, что работать только в нем – это значит почти совсем не работать. Его тянуло вдаль, на простор. Хотелось пойти по всей земле, не разбирая приходов, епархий…
И ему хотелось встать скорее с постели и начать это свое новое вселенское дело. Но эти порывы только ослабляли его, и после них он обычно лежал бледный, как воск.
Каждый день приходил профессор и долго просиживал около постели больного. Заходили крестьяне, печальные, серьезные. Баб они не впускали в комнату. «Еще взвоют, как увидят батюшку», – опасались они.
А на дворе в это время стояла та чудесная пора, когда не разберешь осень ли это или же весна? Деревья стояли голые, еще не разбухшие и не потемневшие от осенних дождей, расстилались зеленые коврики маленькой травки, по дорогам тянулись огромные лужи воды. И воздух был свежий, чистый… Хотелось думать, что это наступает прекрасная, милая весна. Только низко стоявшее в полдни солнце говорило о другом, да в зеленой мураве не было ярких цветов. И небо было уже не весеннее: облачное, со свинцовыми тонами…
Профессора сильно беспокоил полный упадок сил у отца Георгия. Он догадывался, что этот упадок не от болезни, а от общего страшного напряжения. И он не знал, что ему делать… Он уже во второй раз ездил на станцию, но доктора там все еще не было. Тогда он послал телеграмму в губернский город своему товарищу, доктору, прося его немедленно приехать. Товарищ ответил, что сейчас он не может приехать, а приедет через два дня.
Отец Георгий похудел сильно. Черты лица заострились и были мертвенно бледны. Матушка ухаживала за ним, серьезная и полная ласки. Только в своей комнате, когда никого не было, она становилась перед иконой на колени и, глубоко тоскуя, рыдала:
– Неужели конец?.. Боже, так скоро? А я думала, свечи горят дольше… Боже, поддержи его!.. Божья Матерь, Ты видишь меня, Ты понимаешь меня: поддержи его!..
На двенадцатый день болезни, ночью, приехал из города доктор. Он выслал всех из комнаты и, раздев больного, осмотрел его. И потом, вымыв руки, пошел пить чай. Лицо его было добродушное, смеющееся и, взглянув на него, можно было с уверенностью сказать, что больной выздоровеет.
Однако, после чая, оставшись вдвоем с профессором, он сказал:
– Ну, Мишенька, твоему батюшке – конец!
– Правда? – дрогнувшим голосом переспросил профессор.
– Так же правда, как правда то, что я тебя вижу.
– Может быть, можно помочь? А?.. Может быть, еще кого-нибудь выписать? Консилиум составить?
– Не нужно. Ему жить дня два-три.
– Что же у него?
– Ужасное переутомление. Все функции останавливаются. Как мужики говорят – надрыв. Надорвался! С чего это он?
– Ах, Саша, Саша!.. Если бы ты знал, что это за человек! Кого я теряю! – и профессор бессильно опустился в кресло.
Утром отец Георгий просил читать ему Евангелие. Читала матушка, читал профессор. Батюшка лежал и слушал, и на лице его было тихое, ясное выражение. Заходили крестьяне, но профессор не пустил их, боясь обеспокоить больного. Они уходили и думали, что батюшке, наверно, хуже. И целый день, и ночь, и потом опять день они бродили кучками по церковной площади, посматривая на батюшкин домик…
А к вечеру второго дня к ним выбежал сторож Власич и, крикливо, по-стариковски рыдая, объявил, что батюшка умер.
Все было по-прежнему: дом батюшки, закрытый осенними вербами, маленькая хуторская площадь, церковь. Самый хутор стоял такой же, как всегда: мирный, позабытый. И необычно было во внешней обстановке только то, что вчера, поздно вечером, на колокольне долго и протяжно звонили. Да всю ночь по селу горели огни, как на Пасху, и слышались шум и крики…
Умер батюшка.
Он лежал теперь в зале своего домика, укрытый священными ризами. Около горели большие подсвечники и пахло ладаном. В окна смотрелась осень – тихая, туманная, грустная. Казалось, все соединилось вокруг гроба для выражения печали. Крестьяне входили в залу, протискивались к гробу и стояли здесь, беспомощно смотря на священные одежды, покрывавшие батюшку. Казалось, смерть застала их врасплох, и они были глубоко, как дети, поражены и обижены ею. Бабы горько плакали. Плакали о добром батюшке и особенно о горькой участи матушки. Сама матушка плакала редко, но было видно, что она сдерживает себя. Было видно, что дай она волю своему горю, и вся она изойдет слезами… Профессор днем уходил куда-то в степь, а вечером входил в залу – темный, как туча, садился около гроба и просиживал так всю ночь.