Не раз пути прославленного флотоводца Ушакова пересекались с теми, кто закончил курс вместе с ним, раньше или позднее его, но кто на всю жизнь сохранил память об этом подлинном храме морских наук, где вызревала любовь к Отечеству, флоту и морю, об очаге, где возгоралась будущая слава героев России.
— А ты, любезный, будь добр, подай мои ботины, — покровительственно и доброжелательно протянул краснолицый гардемарин с пробивающимися светлыми усами только что определенному в Морской шляхетный корпус Федору Ушакову. Федор смутился, покрылся краской, но ботины подал, вопросительно взглянув на гардемарина.
— Вот так, голубчик, будешь исполнять все мои приказания, — старался тот говорить солидно, с хрипотцой.
— А ты кто будешь? — нерешительно спросил Федор.
— Я твой «старикашка», а ты мой «рябчик», — важно ответствовал светлоусый, и на глазах у изумленного Федора запихал в ноздри кусок душистого табака.
— Не пойму что-то. Нам сегодня на плацу внушали, что командир мой есть корпусной офицер Егор Ирецкий и его приказы я должен выполнять. А о «рябчиках» и «старикашках» слыхом не слыхивал.
— Вот будешь ныне знать, кто твой истинный начальник. У нас, у кадет, тут свой устав имеется. Да ты не сомневайся, то правило испокон веков. Лучше скажи, у тебя деньги есть?
Федор замялся, помнил, матушка наказывала никому об этом не говорить, но тут-то скрываться нечего, своя братия, морская.
Ответил:
— Есть немного.
— Ну так вот, давай сигани на угол от Кикиного дома. Купи бутылку сбитня и яблок и тащи сюда. Да так, чтобы офицер не заметил.
Федор наморщил лоб, подумал о деньгах, но спросил не об этом:
— А пошто дом-то Кикиным зовется?
— Э-э-э, то дело давнее. Первый дом у Морского корпуса, что тогда академией звался, был отобран, аль куплен у купца Кикина на Неве. С той поры и нас там нету, и дом-то снесен, и корпус в другие места переехал, дом Миних обжил, а все про наш корпус Морской говорят — Кикин дом… Так ты давай на угол, валяй.
Федор вздохнул, поморщился от своей несговорчивости и обреченно протянул:
— Не-е… Не пойду. Мне батюшка не велел расходовать. До Нового года не пришлют больше.
— Ты что, негодник! — завращал глазами светлоусый гардемарин, чихнув от табака. — А ну беги быстрее в лавку, пока тебе тут не всыпали горячих.
— Не-е. Сказал не пойду, значится, не побегу. Я батеньку привык слушать. — И, повернувшись, пошел к выходу. Сильный и неожиданный удар под коленки и в спину подкосил его. Он упал на дверь и, вытянув руки вперед, вылетел в коридор под ноги ротному офицеру. Тот едва отскочил и тут же, стремительно приблизившись к лежащему Федору, сгреб его за воротник, приподнял перед собой.
— Ты что, недоумок, — так дразнили в корпусе кадет первого года обучения, — наук не постиг, а уже бунт подымаешь, на офицера нападаешь! — загремел он. — Ты что — ядро? Или пуля ружейная? Может, тебя кто толкнул сзади?
Федор пришел в себя, тяжело вздохнув, не глядя на офицера, сказал:
— Не-е… Разбежался и прыгнул… Сам упал.
— Сам? Ну тогда караул вне очереди.
Вечером, когда он проходил по длинному корпусному двору, его обогнал светлоусый и дружески хлопнул по плечу:
— А ты малый крепкий, «не задорный». Будем дружить. Меня Яковом Карташевым кличут.
Потом уже узнал Федор, что «задорными» называли в училище тех, кто жаловался на своих товарищей, доносил о своих обидах офицерам. Ни разу не испытал он на себе сурового наказания, которое применялось к «задорным», когда с ними никто не говорил и не останавливался. То была невыносимая мука, когда к несчастному жалобщику поворачивались спиной, удалялись как от зачумленного. Лишь победоносная драка да удалое молодечество во время плавания смывали позор с «задорного». В тот первый день Федор нутром почувствовал необходимость исполнения морского закона — закона спайки и братства, но подчинения кулаку не принял.
…На следующий день выдавали одежду и амуницию. Зеленый кафтан Федору нашли сразу, а штаны не подходили — все были коротки.
Эко тебя угораздило! — беззлобно ворчал каптенармус. — Малые дать — порвутся скоро, а мундир на два года выдается. Будешь целый год распоротым. Что за кадет из тебя тогда.