Так Дмитрий познакомился со стариком Ульчой.
Тот приезжал к воротам части на мохноногой низкорослой лошадке, напевая заунывную, однообразную песню, тоскливую, как осенняя забайкальская степь, взмахом плетки приветствовал часовых и погружался в сонную дремоту, сидя в седле.
Часовые, увидав Дмитрия, кричали с вышек:
- Димка, беги к воротам. Дед Ульча на своей кобыле прискакал!
Старый бурят пересаживался из седла на круп лошади, уступая место юному другу, ударял пятками в бока застоявшейся кобылки, и она неспешной иноходью уносила всадников в глубь древней азиатской степи - загадочной и прекрасной.
Рогожин так и не узнал, сколько на самом деле лет было старику. Судя по воспоминаниям Ульчи, он родился вместе с двадцатым веком.
Во всяком случае, он отчетливо помнил Гражданскую войну, японских интервентов, забравшихся в Забайкалье из Маньчжурии, отряды красных партизан, уходивших степью от казачьих сотен, и беспощадных каппелевцев, одетых в черные мундиры с черепами на рукавах, осиротевших после гибели своего генерала под Иркутском.
Отца Ульчи забрал к себе полубезумный барон Унгерн фон Штернберг, потомок тевтонских рыцарей, бредивший идеей восстановления империи Чингисхана от Средиземноморья до Тихого океана.
- Много бурятов ушло за желтоглазым, - нараспев рассказывал кровавую сагу Гражданской войны Ульча. - В кочевьях от Джиды до Чикоя не осталось мужчин. Приходили китайские хунхузы, похищали скот, убивали немощных и стариков, женщин уводили с собой. Эхе-хе, злые были времена! - теребил косичку старик.
Родитель Ульчи не вернулся к родным кочевьям, сгинув в солончаках Внешней Монголии. Младшего же сына он, по заведенной традиции, определил в буддийский монастырь - дацан.
Под сводами островерхой крыши юный Ульча изучал старинные манускрипты, повествующие о деяниях принца Шакьямуни, известного миру как Просветленный, то есть Будда.
Молодой послушник вращал барабаны, укрепленные на шестах в нишах храма. На их поверхности были записаны изречения Просветленного, указывающего путь к праведной жизни. Но облачиться в оранжевую тогу монаха и обрить голову, согласно принятому ритуалу, Ульче не было суждено.
Новая власть нуждалась в золоте, этом фундаменте любого государства.
- У нас в храме была статуя Просветленного, - рассказывал Ульча, дымя самодельной трубкой с длинным, сантиметров десять, мундштуком из кости. - Ее в незапамятные времена монгольский хан Угэдей вывез из Китая и подарил нашему дацану. Он не верил в Просветленного, - искренне сожалел о невежестве давным-давно исчезнувшего повелителя степняков старик.
Золотая статуя Просветленного была спрятана монахами, за что они и поплатились. Дацан сожгли, последователей Будды повесили на чахлых деревьях рассерженные несознательностью религиозных фанатиков революционеры-экспроприаторы, а настоятеля увезли аж в Иркутск, где тот умер под пытками.
Молодого послушника бритоголовый старец, имевший дар предвидения, отослал в родное кочевье к семье, проводив Ульчу словами:
- Просветленный покинул наши степи! Следуй Закону Будды, покоряя сердца людей любовью, но не страхом и принуждением. Он вернется...
Этой заповеди Ульча неукоснительно придерживался, в какие бы омуты ни затягивала его жизнь.
А их хватало...
Репрессии тридцатых годов не обошли Ульчу стороной. По разнарядке, спускаемой на каждую республику, автономную область из столицы, требовалось разоблачить определенное количество врагов народа.
В строго указанные сроки арестовать нужное число вредителей, скрытых контрреволюционеров, троцкистов, уклонистов и так далее.
Сын унгерновского солдата, недоучка из буддийского дацана, был подходящей кандидатурой. Следователю не надо было ломать голову, в чем обвинить степняка-скотовода.
Китайский шпион, лазутчик далай-ламы, пособник японских милитаристов... Ульча, сам того не подозревая, был настоящим кладом для районного энкавэдиста.
Особое совещание, на котором обвиняемый не присутствовал, впаяло Ульче двадцать лет с конфискацией имущества.
Лагерные блатняки попробовали с ходу подмять под себя тихого, молчаливого бурята. Выделив его из пригнанного этапа, уголовники отобрали нехитрые вещи новичка, сняли обувь и здорово накостыляли по шее.
Ульча стерпел унижение. Но когда ростовский жиган, бывший королем в бараке, сдернул бурята с нар и повелел ночевать на полу, Ульча возмутился:
- Я не собака, внизу совсем замерзну...
Осенние ночи на берегах Игарки холодные, а лагерь только обустраивался. Полом в продуваемом ветрами зэковском жилище была утоптанная ногами земля, окаменевшая от ранних заморозков.
Жиган свистнул свою стаю урок, терроризировавших обитателей барака городских доходяг и забитых крестьян.
Поигрывая бицепсами, сияя золотой фиксой - предметом его особой гордости, - он процедил:
- Скокнул со шконки, нацмен косоглазый. Щас я эту макаку уделаю! Жиган держал авторитет перед братвой.
Для пущей важности ростовский вор достал из голенища сапога самодельный нож - заточенный железный шкворень.
Ульча воровскую феню не понимал и вскарабкался обратно на нары.
Соседи Ульчи, позабивавшись по углам, зыркали из темноты глазами. Крестьяне осеняли себя крестным знамением, доходяги-интеллигенты бессильно сжимали кулаки. Но никто не решался заступиться за этого глупого человечка, пошедшего против страшной силы - сплоченной группы уголовников.
- Ах ты, сучара, пальцем деланная! Я тебя пошинкую в лапшу! вызверялся жиган, нагоняя страх на обитателей барака.
Словесный спектакль был обязательной частью расправы.
- Ты у меня.., с заглотом возьмешь! - бесновался урка, тыча ножом в доски нижнего яруса нар.
Худой паренек - кожа да кости - жался к стене, боясь, что вошедший в раж уголовник может и его пырнуть.
- Куда, очкарик! - Жиган схватил бывшего ленинградского студента за лодыжку. - Становись раком! - Уголовник требовал от паренька быть живой подставкой.
Паренек сполз на пол, изогнулся, принимая указанную позу.
- Зачем человека мучаешь? С ногами на него лезешь! - Ульча спрыгнул вниз, встав лицом к лицу с блатняком. - Он худой совсем.., кашляет кровью.
Металлический шкворень заточенным жалом вспорол ветхий рукав ватника. Жиган нанес первый удар.