О нет. О, Боже. Мне хотелось скатиться с этой кровати и уползти из комнаты.
Кровь.
На кончиках его пальцев была кровь. Моя кровь.
Я уже собиралась извиниться, когда он взял свои пальцы и провел ими по губам. В его груди раздался низкий гул, что-то похожее на рычание, как у монстра, пробуждающегося от глубокого сна. А потом Линкольн облизал губы. Он дал чудовищу попробовать. Это был такой развратный и совершенно безумный жест, но я была опьянена им. В тот момент что-то изменилось. Между нами никогда не будет ничего прежнего. Я никогда не буду прежней.
Его язык провел по нижней губе. — Один удар, и я уже зависим. — Он потянул за мои шорты и трусики. — Сними их.
Паника подползла к моему горлу. Вот дерьмо. Вот дерьмо. — Что? Зачем?
Он поднял бровь. — Ты боишься?
Я знала его много лет. Линкольн не был тем парнем, который держал тебя за руку и спрашивал, все ли у тебя в порядке. Он был тем, кто разбил тебе сердце и заставил плакать.
Испугалась ли я?
Да, черт возьми. Но не его члена, хотя он был чертовски огромным.
Он взял мою руку и обхватил ею свой член. — Вот. Просто делай, что я говорю.
Я не ответила ему. Полагаю, мне и не нужно было. Он знал мой страх. Он видел его на моем лице.
Обхватила его рукой, опускаясь вниз, затем снова поднимаясь. Его плоть была еще влажной от воды, которую я вылила на него.
— Чуть сильнее, — сказал он.
Я крепче сжала руку.
— Да, блядь. Вот так. — Его голос был густым от голода.
Я работала с его членом, пока он двигал бедрами, как будто это он трахал меня, а не мою руку. О, Боже. Мы делали это. Я делала это. Стыд затопил каждую клеточку моего тела. Неправильно. И все же я не могла остановиться. Он был как магнит, притяжение, сила, которой мое тело не могло не подчиниться.
— Черт. Остановись, — сказал он.
Я так и сделала, размышляя, не сделала ли что-то не так, не обидела ли я его или моя неопытность оттолкнула его.
А потом он полз вверх по моему телу, расположив свой член между моих грудей, где моя плоть блестела от пота.
Ох.
Линкольн двигал бедрами, скользя эрекцией взад-вперед по моей скользкой коже. — Сожми свои сиськи вокруг меня. — Я сделала, как он просил. — Вот так. Блядь.
Завтра мои сиськи будут в синяках. Я знала это. Все это было так вульгарно, так неожиданно... так запретно. Но каждый раз, когда он двигался, приближая свой толстый член почти вплотную к моему рту, чтобы могла почувствовать его вкус, я облизывала губы. Я хотела этого. Я хотела его.
Я была такой мокрой. Такой. Блядь. Нуждающейся.
А потом Линкольн отстранился и взял свой член в руку, быстро накачивая чуть ниже толстой головки. — Закрой глаза, детка.
Прежде чем я сделала следующий вдох, из его губ вырвался дикий стон, и горячая, кремовая жидкость покрыла мою грудь толстым слоем, часть ее пролилась на мой подбородок. Я почти чувствовала ее вкус и хотела попробовать ее на вкус. Почему она пахла отбеливателем?
Я открыла глаза как раз в тот момент, когда Линкольн скатился с меня, упав на спину с членом, который все еще держал в руке. — Иди сюда, — сказал он, его голос был низким и хриплым.
Я скользнула по его телу, размазывая его сперму между нами. Он, казалось, не возражал и я тоже.
Он заправил прядь длинных светлых волос, выпавших из моего хвоста, мне за ухо. — Теперь ты.
— Что?
Его руки провели по моим бедрам, располагая меня на длине его члена. — Скачи на мне, пока я еще твердый. Заставь себя кончить. Позволь мне увидеть тебя.
Мой рот открылся, глаза расширились.
Он усмехнулся, затем потянулся между нашими телами, раздвигая меня так, что оказался между моими складочками. — Это не обязательно должно быть внутри, Птичка.
Птичка. Он всегда называл меня так. То, что меня звали Лирика, не означало, что я умела петь. Мое имя было просто еще одной частью одержимости моего отца музыкой.
Он покачивал бедрами, скользя по моей щели. С моих губ сорвался стон. На этот раз я не смогла остановить его. Это было так хорошо, очень хорошо. — Видишь?
Я двигалась навстречу ему, медленно и плавно. Потом сильнее. Быстрее. Ощущения были такими, каких я никогда не знала. Я словно летела, парила. Каждый раз, когда серебряные пирсинги прокатывались по моему клитору, в моей душе вспыхивала новая волна удовольствия. А когда он потянулся вверх, чтобы пережать мои соски кончиками пальцев, я рухнула. В столкновении переплетенных нервов и взрывных покалываний, с выгнутой спиной и откинутой к потолку головой, с пальцами, вцепившимися в его грудь, и бедрами, сжимавшими его как тиски, я, задыхаясь, кончила.
Когда я снова посмотрела на Линкольна, он улыбался. — Знал, что в тебе что-то есть, — сказал он. — Черт, это было... — он тяжело сглотнул. — Просто, блядь.
Я перевела дыхание. — Ты не должен никому ни слова об этом говорить. Если Татум узнает... — Это убьет ее. Она всегда гордилась тем, что я была единственной девушкой, которая не фанатела от своего старшего брата. Она говорила, что я отличаюсь этим от всех, говорила, что я не такая, как все.
Оказалось, что она ошибалась. Меня тянуло к Линкольну, как мотылька к огню. Я почувствовала эту тягу в тот день, когда мы похоронили мою мать, и каждый день с тех пор.
— Пообещай мне. Никто не должен знать, что произошло сегодня ночью, — сказала я. Мне нужно было идти. Татум может проснуться. Она может пройти мимо этой комнаты, которая находится всего в трех дверях от ее. Как я объясню, что это была ошибка, одноразовая вещь, которая никогда не случалась раньше и не может случиться снова?
— Обещаю, что никто не узнает. — Он провел подушечкой большого пальца по моей нижней губе. — Но если думаешь, что я закончил с тобой, что это было только один раз, то ты глубоко ошибаешься. — Его глаза сверкнули озорством. — Моя милая маленькая птичка. У меня есть еще много способов заставить твое тело петь.
Глава 3
Линкольн
Шесть месяцев спустя...
Отец только что вернулся домой из одной из своих «деловых» поездок в Обсидиановое братство, оно же «Суки Дьявола». Они называли это встречей, но любой, кто хоть немного соображал, знал, что это просто тайное общество богатых, влиятельных мужчин, собравшихся вокруг спиритической доски, сравнивающих размеры членов и устраивающих мозговые штурмы, чтобы добавить больше денег и власти в свои резюме. Я был уверен, что все мужчины Братства продали свои души еще до того, как сделали первый вдох. Ни у одного из них не было и унции морали — не то чтобы я был лучше. Разница была в том, что я обменял свою совесть на адреналин и удовольствие. Они обменяли свою совесть на серебро и золото.