Выбрать главу
* * *

Люцина жила и, если учесть силу удара, чувствовала себя даже и неплохо — из того, что мне известно, ей был бы конец, но тем вечером случилось еще одно маленькое чудо. Ну да, сломанные ребра, сломанные обе ноги, но срастись они должны были хорошо. Но пока что слишком рано забавляться в предсказания о том, что будет дальше. Щека размозжена. Плечо в ужасном состоянии. Опухоль вокруг глаз. Наибольшая проблема была с сознанием, Люцину уже сложили по кусочкам, но теперь она просыпалась и западала в темноту. Сны ей не снились.

Она лежала в отделении травматологии; девушка хотела было приподняться на локтях, но даже не пошевелилась, зато удалось повернуть голову. Сквозь щелки глаз она глядела на больничную палату со второй, пустой кроватью, с простынками детских рисунков на стене. На стуле сидела Беата с влажной марлей в руке, она вытерла ей Люцине лицо.

— Привет, котик, — шепнула она.

Потом поцеловала ее в лоб. Люцина вся задрожала. Она хотела крикнуть, но не могла.

— Твои родители были здесь. Это не значит, что они были твоими родителями. Какой-то миг мне казалось, что ты тоже вовсе не та маленькая, милая Лю. Лю ведь не убежала бы, думала я, но теперь знаю. Тихонечко, — снова вытерла она лицо подруги. — Все будет хорошо. Ты выздоровеешь, и я заберу тебя отсюда.

Она взяла ее руку. Ногти поломаны, большой палец закован в гипс.

— Бедное дитя, несчастное дитя.

Люцина очутилась на краю потери сознания, ей хотелось исчезнуть там, но не удалось, ее откинуло. Постепенно возвращалась чувствительность в конечностях, а вместе с ней и боль. Как-то неясно она осознала, что у нее что-то имеется на лице, похожее на струпья — не означает ли это то, что уже никогда не будет красивой? Ах ты, сучка. Прибью тебя! Вот встану и заебу тебя, курва. Оставь меня. Оставь.

Но не могла произнести ни слова.

— Вскоре станет совсем светло, и тогда я покажу тебе рисунки. Они здесь на стенках, все такие прекрасные, что глаз не оторвать. Я так рада, что ты жива… На рисунках Малгося. На всех рисунках. Это дети нарисовали. Они должны были видеть. Тихо, не дергайся же так. Погоди.

Беата приподняла голову больной, смочила ей губы, подала чашку с водой. Люцина напилась, было больно. Палата посерела от близящегося рассвета.

— Я вот так посчитала, что вижу ее все чаще, но тут лишь рисунки, на беджике у докторши, даже в рекламных папках наша Гося имеется. Котик, а это означает лишь то, что спасение близко. Она идет за нами. Быть может, она позвала на помощь целую группу? И еще я так думаю, что как только нас спасет, то и мы тоже должны будем чего-нибудь сделать.

Люцина попыталась стиснуть кулаки. Безрезультатно. Только свист в горле.

— Спи. Я еще немножко посижу. Занавеску отодвину, все-таки светлее будет. А думаю я о том, что мы жили нехорошей жизнью. Обе. И это нужно изменить. Может, давай помогать людям? Инвалидам. Или больным детям. Пожертвовать собой ради других, как Малгося теперь жертвует для нас. Голодный Теленок. Это же так ее обидели, так обидели, — очередной поцелуй, на сей раз в полуприкрытый глаз. — Ты будешь тогда со мной? Ведь будешь, правда?

Она поднялась со стула, погладила Люцину по лбу. Открыла жалюзи. Со второго этажа больницы открывался вид на Вроцлав. Щебетали птицы, а Люцина размышляла о том, что сделает, когда хоть чуточку выздоровеет. Найдет Фиргалу. Или другого фраера. И Беате хана. Так испортить жизнь, причем — настолько бессмысленно. Ничего, котик, будешь знать, что это именно я.

— Мне хотелось бы быть хорошей, — неожиданно призналась Беата, ей хотелось сказать что-то еще, но она лишь издала отзвук, словно подавилась. Она схватилась за подоконник, приложила руку ко рту. Потом вернулась. Кровать Люцины была на колесиках, так что девушка без труда подвезла подругу к окну. Взяла вторую подушку, сунула лежащей под голову; Люцина теперь видела светлеющий прямоугольник окна. И кое-что еще.

— Видишь? Так давно подобного не было, дорогая, все будет хорошо, — радовалась Беата. Она уселась на краешке кровати. — Я же говорила, что она придет, вот тебе очередной знак. Хорошо, все уже замечательно. Погляди со мной еще немножечко. Я же говорила, — последний, долгий поцелуй, — все будет тип-топ.

* * *

Он жил, более того, жизнь переполняла Михала — до сих пор все эти годы он провел в полусне. Он четко слышал удары собственного сердца, его тихий резонанс во всем теле, чувствовал мерные сокращения желудка, напряжение суставов, кровь стучала в висках. Как собственные пальцы, словно мягкий живот выхватывал он крыши и провалы подвалов, где звучало мое дыхание. Он распознавал части себя самого — стены очередных домов, полы, антенны на крыше, все то, что было поддано преображению за последние недели. Он был там, не теряя себя. Принял все, но ничего не отбросил.