Я не могу понять лишь одного — почему никто ничего, так, на самом деле, и не сделал, почему так долго ожидали. Теперь то мне известно, что ничего сделать и нельзя было, но в первые дни такие люди, как комендант Роберт Януш Цегла не имели об этом понятия. Они могли выслать ударные силы, даже танки, и все, понятное дело, пропало бы. Но причины пассивности были другие. Какие? — размышляю я теперь. То ли это Святой Вроцлав призывал, одновременно ослабляя волю, точно так же, как лишил он воли Казика среди собственных стен? Или, возможно, все люди уже ужасно устали и не были способны к движению, кроме того, чтобы повернуться на другой бок. К имитации какого-то действия… Потому ли никто так долго и не пытался сделать хоть что-нибудь?
Ведь это место, просто-напросто, было, и, по крайней мере, на первый взгляд никому ничего плохого не сделало. Находящиеся внутри люди казались счастливыми. Святой Вроцлав никого не заставлял прийти, каждый лез в него добровольно, а кто хотел — мог прожить целую жизнь в перекрестке от черных стен и даже не глянуть в их направлении.
Михал понятия не имел о Святом Вроцлаве, а если даже и имел, то совершенно забыл, обремененный другими хлопотами. Проснулся он неожиданно, как будто бы кто-то невидимый захлопал в ладоши прямо перед небритым лицом. Он приподнялся на локтях и выглянул в фиолетовое окно. Обычно, в это время выходило Солнце. Михал встал, и хотя находился в нескольких сотнях метров от Святого Вроцлава, размышлял он лишь о том, что произошло за последние два дня.
Когда я жил во Вроцлаве, то частенько видел Михала, понятия не имея, что это он. Тот производил впечатление мальчика из хорошей семьи и с большими деньгами, которого вдруг постигло ужасное несчастье. Всегда он ходил быстро, его ноги, казалось, совершенно не касаются земли. Спину он держал прямо, а вот голову склонял вперед, как будто подставлял шею под удар палкой. В моей памяти почему-то застряли выпученные глаза с красной паутинкой полопавшихся сосудов. Я никогда не мог определить цвета его лица — один раз он казался мне совсем зеленым, в другой раз — бледновосковой, словно свеча над покойником: всегда он шел слишком быстро, чтобы я мог толком приглядеться.
Михал представляет собой важное звено в нашем рассказе, потому я и пытаюсь приблизить его и показать более тщательно, чем иных. После поверхностного ознакомления с его историей и его способами сделать свою жизнь приятнее, мне он показался человеком испорченным и злым. Злым не жестокостью варваров, поскольку Михал не выколупывал глаз животным, не бросал забеременевших девушек и не насылал на других людей налоговой инспекции. Вот только почему-то мне казалось, что в его воображении мир делится на клуб и чиллаут, а все люди существуют лишь затем, чтобы подавать ему огонь. С изумлением принял я сообщение, что Михал заканчивает учиться на историка, и в рамках педагогической практики проводит занятия в общеобразовательном лицее.
Вполне возможно, что перечень его добрых черт нашел нужное применение, если бы Михал не получил всего на тарелочке с голубой каемочкой. Гораздо позднее я оценил то таинственное свойство его характера, которое и сделало невозможным его превращение в чудовище — честное слово, у него были задатки стать веселым монашком, таким, кто даже в пустыне устроит шоу с гремучими змеями. Его приемные родители жили в Германии. Михал получил однокомнатную квартиру на Завальной по случаю восемнадцатого дня рождения, а в дополнение к тому получал еще, месяц в месяц, тысячу евро на мелкие расходы. Для приемного ребенка — очень даже много, тем более, что всем нам известны такие, которые мать с отцом бы зарезали за билет в кино и пятьсот злотых из Фонда социального страхования.
Приемные родители Михала все так же остаются в Германии, однокомнатная квартирка на Завальной стоит пустая, так что сейчас мы можем вернуться к тому моменту, когда Михал просыпается в чужом жилище и начинает понимать, что если даже жизнь и сказка, то именно сейчас нас, обманутых парой говнюков, суют в глубину раскаленной печки.
Парень поднялся с постели, поставил чайник на газ и выкурил сигарету, стоя возле открытого окна. К горлу подступила рвота, которую еще более усилили крепкий кофе и две булки из дрожжевого теста. Он чуть не потерял сознания под душем, в конце концов — присел на кухне и попытался сложить в одну кучу события последних сорока восьми часов. Он знал, что в спешке вышел из дому, буквально на одну кружку пива, с Павлом, коллегой по курсу и сообщником по пьяной лавочке. Баловались они до рассвета, а потом и весь следующий день, сначала в пивной, а потом дома у приятеля. Только Михал не мог заявить, сколько и конкретно чего он сам выпил, какие пивнушки посетил и во сколько времени заснул. По причине этой долбаной погоды ночь сливалась с днем даже на трезвую голову.