На юге Восточной Европы русы могли повстречаться еще с одним вариантом христианства — древней ересью ариан. Во всяком случае, в рассказе о крещении сына нашего героя, "греческий философ" умудряется основу основ христианства — "символ веры" — изложить именно в еретическом, арианском варианте. Ни о какой "случайной описке" не может быть и речи. К подобным вещам люди Средневековья были предельно внимательны и строги. Более того, первая часть "Повести временных лет" датирована по так называемой Александрийской эре, на несколько лет отличавшейся от константинопольского летоисчисления, использовавшегося ортодоксальной православной церковью. Основатель ереси, Арий, был епископом именно в Александрии, и Александрия стала центром ереси в страшные времена ее могущества, едва не похоронившего единства церкви на полтысячи лет раньше.
Кроме этих неортодоксальных черт в русском православии бросается в глаза еще один вопрос, как-то ускользающий от историков. За привычными фразами о "крещении Руси", упускают одно немаловажное обстоятельство. Все источники этого времени, разделяющие-де русов и славян, неизменно говорят о крещении именно русов, "россов", "ар-Рус", "руси", но никак не "склавенов", "ас-саклаби", "словен". Русская летопись добавляет еще варягов — "мнози бо варязи христиане" в 944 году, мученики-варяги 983 года, варяжские покровители Киево-Печерского монастыря, основанного в "Варяжских Пещерах" — Африкан и его сын Рюрик-Шимон. Итак, христиане Руси Х века — это именно этнические русы, варяги-русь и только они. Где же "скандинавский след" в русском христианстве? Почему христианские имена у нас произносятся на славянский, а не скандинавский манер — Иван, а не Юхан, Никола, а не Нильс? Где богослужебные книги на скандинавском языке норманнских "ротсов"? И как получилось, что разница в религии — основная масса сельского населения Руси, "славян", будет воцерковлена лишь к XVI веку — не помешает русам ославяниться? На все эти вопросы "неонорманнисты" не отвечают, да и не могут ответить, а потому предпочитают просто делать вид, что их нет.
Наука… теория… Петрухин вообще, не краснея, заявляет, что принятие христианства "способствовало"-де ассимиляции славянами "скандинавской" руси. Тут никаких знаков не хватит, ни вопросительных, ни восклицательных, ни иных, "из высшей математики". Впрочем, с ним, увы, все давно ясно.
Хватит о них, а? Неудобно. И неприятно.
Зато "ненаучная" версия русов-ругов объясняет все. Буквально все, вплоть до сомнений Ибн Хордадбега и странной судьбы Оскольда. Христиане-русы могут, в таком случае, быть потомками ругов, крещеных еще Северином. Это объясняет западный характер русского христианства, его плотную привязку к варягам и русам, и недоверие араба — слишком непохоже было их христианство на привычные ему верования греков, сирийцев или армян. И поведение Оскольда, внезапно примирившегося под стенами Константинополя со злейшим врагом — Византией. И странную историю со странствием апостола Андрея.
А. Л. Никитин, к остроумным предположениям которого нам еще не раз придется возвращаться в этой книге, метко подметил, что все до единой несуразности летописной легенды устраняются простой заменою Днепра на Дунай. Действительно, путь по Дунаю еще тысячу лет спустя после апостола будет самым удобным и безопасным из Константинополя в Рим. На Дунае будет город Киев — не только в упоминавшихся нами былинах, но и в истории. Заметим, что в летописном упоминании об установлении Андреем креста на горе, где суждено быть Киеву, упоминается, что апостол "слез" с горы — глагол, более применимый к дунайским скалам, нежели к киевским холмам, с которых, при всей их крутизне, можно все-таки сойти, а не "слезть". В верховьях Дуная находится земля словенцев-"словен" предания с одним из бесчисленных славянских Новгородов на месте современного Эстергома в Австрии. Оттуда он мог пройти в будущие земли ругов — помните, федератов, верингов, варягов Рима — и уж оттуда идти в Рим. И ему действительно удалось бы добраться от "киевских" круч до "словен"-словенцев безо всяких волоков и прочих пересадок, и действительно напрямую попасть от варягов в Рим. Все несообразности в рассказе о странствии апостола — кроме "расселения" по его пути народов, появившихся там полтысячи лет спустя, естественного для устной легенды — снимаются единым махом. А основание для того имелось — чуть выше летопись в некоторых списках упоминает, что Днепр впадает в море "тремя устьями", хотя Днепр Словутич совершенно в том не повинен. С ледникового периода, по крайней мере, он впадает в Черное море одним-единственным устьем. Зато у Дуная крупнейших, судоходных гирл действительно ровно три. Память о странствии Первозванного могла сохраниться у христиан римского Норика и от них уже перейти к ругам, ободритам, словенцам, короче — к варягам-руси. А уж потом, когда потомки ругов воцарились на Днепре, провозгласив городок с таким знакомым дунайским именем Киев "матерью городов русских", вместе с ними "переселилась" и легенда. Так в сибирских былинах Василий Буслаев бьется с "мужичками новгородскими" на мосту через… Обь. А в балладе "Кострюк", записанной в имперские времена, русский боец, победив в поединке чеченского шурина Ивана Грозного, швыряет его в… Неву. Певцы же советского времени уточняют, что дело происходило в Ленинграде. Как видите, легенда о странствии Андрея — не единственная, сменившая адрес!
Очень занятно, что удревняют христианство на Руси — вплоть до того же Андрея — его искренние сторонники, вроде протоиерея Стефана Ляшевского. Его книга "История русского христианства: от Андрея до Владимира" недавно была у нас переиздана. Напротив, критики христианства, как, например, Игорь Яковлевич Фроянов в совместной с Фроловым и Курбатовым монографии "Христианство: античность, Византия, Древняя Русь", наоборот, отрицают даже довольно достоверные сообщения вроде известия о крещении Бравлина, считая возможным говорить о русском христианстве, самое раннее, с 944 года. И никто из них не замечает, что древность русского христианства говорит не за, а против него; не против, а за древнюю религию русов. Если христианство было известно русам полтысячи лет — и оставалось религией кучки маргиналов, значит, не так уж оно было привлекательно в глазах русов. Не приходится тогда говорить, что за язычество держались от невежества, пока не знали христианства; что язычество было "темнотой", мгновенно исчезнувшей, как только в комнату внесли светильник; пустотой, в которую вошло, тем самым отменив, прекратив, уничтожив ее, христианство. Не приходится рассуждать об особой предрасположенности русов к новой вере. И если через полтысячи лет после Северина недостойному сыну Святослава приходится развязать чудовищную гражданскую войну, уничтожившую 28,9 % известных нам поселений древней Руси, только чтобы сломить активное сопротивление введению христианства; если через век после этого варягорусский Новгород весь, как один человек, пойдет за волхвом против епископа; если другая варяжская твердыня, Муром, откроет ворота крестителям князя Константина, которого впоследствии назовут святым и равноапостольным, только еще спустя столетие; если основным аргументом христиан все это время будут меч и огонь княжьих дружин, пронесенный под полой на переговоры топор и камнеметные машины под муромскими стенами, то означать все это может только одно. А именно — победа в честном споре, на равных, христианам "не светила". Они могли сказать "Бог един" — и русы согласились бы с этим. Они могли сказать — "Бог принес себя в жертву за мир" — русы знали и это. Им просто нечего было сказать русам, нечего дать им, кроме чужой, ближневосточной мифологии и отвеку сладкого для иных соблазна безответственной избранности, приобщенности к "высшему кругу", к "Новому Израилю", к заведомым победителям в будущей окончательной схватке Добра и Зла. Небольшое количество подобных лиц и хранило русское христианство до крещения. Их дело несколько облегчала уже отмеченная мною особенность общества русов — там все было делом не личности, а рода. Община же во внутреннюю жизнь рода вмешивалась редко. Для того же Оскольда, если он действительно был потомком руга, крещеного Северином, христианство было наверняка просто семейным, родовым обрядом; факт же "братства во Христе" с императором Византии вполне мог стать откровением, произведшим в жизни и судьбе сподвижника князя-Сокола гибельный для него переворот.