– Матерь Божья, помоги!
Рыжебородый коротышка с размаху опустился на постель самодержца и со спокойной яростью велел сообщникам притащить к нему Никифора.
Император уже настолько ослабел от страшной раны, что не мог стоять на коленях и повалился навзничь, продолжая призывать Богородицу на помощь.
Рыжебородый развалился на скомканном покрывале и, возвысив голос, заговорил, постепенно раскаляясь от собственных слов:
– Скажи, безрассудный и злобный тиран, не я ли, Иоанн, прозванный Цимисхием, возвел тебя на ромейский престол? Не мне ли ты обязан верховной властью, которой упивался шесть лет и четыре месяца? Как же посмел ты, косматый каппадокиец, забыть об этом благодеянии и отрешить меня от командования войсками Востока? Ты отправил меня в деревню, дабы я проводил время в обществе мужиков, вместо того, чтобы по-прежнему наводить страх на врагов империи и вселять отвагу в сердца ее доблестных воинов…
Иоанн схватил императора за черную с проседью бороду и принялся безжалостно терзать ее, с силой мотая окровавленную голову Никифора из стороны в сторону. Сообщники его наносили по лицу жертвы беспорядочные удары рукоятями мечей.
– Перед этой десницей дрожали полчища богоненавистных агарян, – воскликнул Иоанн, вскинув вверх руку с обнаженным мечом. – И ничто не спасет тебя от нее…
Обрушив на императора свой меч, Цимисхий рассек его череп надвое и, отбросив оружие, резким кивком головы приказал заговорщикам довершить истязание.
Мечи и острый как жало акуфий – род изогнутого копья – еще долго терзали уже бездыханное тело.
Когда через неделю Иоанн Цимисхий направлялся из Большого дворца в храм Святой Софии, улицы были запружены толпами народа, возбужденного известием о предстоящей коронации шестидесятого императора Византии. Кавалькада, возглавляемая новым самодержцем, во весь опор неслась по мощеным улицам. Завидев красные сапоги – издалека заметный знак императорского достоинства – чернь восторженно ревела. Сподобившиеся лицезреть щедрого воителя, сменившего прижимистого Никифора, крестились и повторяли вслед за псаломщиками: «Вот восходит утренняя звезда! Бледная смерть сарацинов, Иоанн властитель! Многая лета самодержцу Иоанну!»
И волнами нарастая по мере приближения процессии к Храму Премудрости Божией неслось отовсюду: «Многая лета, многая лета, многая лета!»
Когда оруженосец Иоанна начертал стрелой на колонне храма год начала нового царствования, к Цимисхию, которого патриарх Полиевкт только что увенчал императорской диадемой, подлетел кто-то из придворных и сладким голосом пропел:
– Да подаст тебе Бог победу в этом году над безбожными росами.
В сознании Иоанна всплыла картина, увиденная несколько недель назад, когда он только что вернулся в Константинополь из ссылки. Тяжелые цепи из огромных звеньев, обледеневших в тех местах, где их касались волны пролива, тянулись от башни городской стены через устье бухты Золотой Рог к Галате, укрепленному предместью столицы на противоположном берегу. Сопровождавший Иоанна эпарх, начальник службы порядка, объяснил, что цепь натянута по распоряжению Никифора дабы преградить судам росов путь в гавань Константинополя. Тогда только и осознал Цимисхий размеры опасности, нависшей над империей.
Пребывая в войсках, сражавшихся против арабов в Сирии, Иоанн склонен был считать известия об угрозе со стороны северных варваров не стоящими внимания. Вторжение росов в Болгарию, произошедшее несколько лет назад, казалось издалека одним из тех многочисленных набегов, что беспрестанно терзали империю. К тому же он склонен был считать, что Никифор сознательно преувеличивает размеры опасности, дабы умалить подвиги доблестных войск Востока.
Вторжение Святослава в Болгарию
Только увидев размах военных приготовлений в столице, Цимисхий понял, что ему, вероятно, придется лично участвовать в предстоящей борьбе.
Эти мысли не оставляли его все то время, пока конная процессия медленно двигалась от Святой Софии по ипподрому. Глядя на выстроившиеся в линию реликвии, напоминавшие о великом прошлом империи – вывезенный Юлианом Отступником из Египта обелиск фараонов, медную колонну из храма Аполлона в Дельфах, представлявшую трех сплетенных змей, возносящийся выше всех обелиск с медными барельефами, сооруженный по повелению императора Феодосия, Цимисхий думал о том, что в те времена, когда воздвигались эти памятники, держава была в несколько раз больше и никто даже не слышал имени народа, сегодня угрожавшего Константинополю.