— Что-то ты больно часто о земле Русской поминаешь, будто ты её единый владетель. Рекс... Кесарь... Сарь... Не таким ли тебя певец в своём «Слове» выставил? — крикнул в запальчивости князь Игорь.
Повисла тишина. Ждали ответа великого князя, а тот молчал, гадая, как далеко зашёл сговор Игоря с Рюриком.
— Братья старшие! — заговорил вдруг Борислав, подходя к столу. — Опомнитесь. Ваши взаимные обиды и подозрения на един лишь день, а «Слово» — на века!
— То-то и оно. Обо мне, к примеру, там всего две строчки, — вдруг расслышал Борислава тугоухий князь.
— Без этих слов твоё имя, князь, может быть, и вовсе в Лету бы кануло.
— Да кто ты таков, чтобы в среде владетелей голос поднимать? — встал Давыд.
— Пусть говорит, — сказал Рюрик.
Борислав взглянул на Святослава, тот уставился в чашу, не поднимая головы. Давыд стоял, Рюрик выжидающе смотрел на княжича Роман, откровенно насмехаясь, развалился, улыбался вызывающе.
«Не мечите бисер перед свиньями», — мелькнуло в голове Борислава, но он уже не мог молчать.
— Певец писал своё «Слово» у половецких костров, мечтая о том, чтобы бежать и принести его на Русь, и тогда прогремит оно, как набат, и встанут все на разгром врага. Прозвучи тогда его «Слово»… Цены бы ему не было! — перебил игумен Борислава. — Но зачем ему ныне звучать?
— Старинные предания, летописи, гиштории эллинов и римлян говорят, что время от времени, через века, извергают страны востока из своего чрева орды, имя которым — легион. И проходят они по землям и народам, как саранча, топчут грады и нивы, сокрушают царства. Так прошли скифы и готы, гунны и печенеги. Так прошли бы и половцы, если бы не Русь на их пути. Но Русь, могучая своим единством, а не раздираемая усобицами.
— Иначе говоря, если слова твой заумные на простой язык перевести — с единым князем во главе? — спросил негромко Рюрик. — С ним? — И указал на Святослава.
Все вскочили на ноги, только Святослав остался сидеть.
— На что замахнулись!
— Мы все равны и без того едины!
— Позор!
— Княжич, не в службу, а в дружбу: пойди проверь, все ли огни в доме погашены, — сказал неожиданно Святослав.
— Мне? Сейчас? — растерянно переспросил Борислав.
— Тебе. Именно сейчас. Не ровен час, пожар, сам видел, нерадива дворня, смола мимо бадей капает.
Борислав поклонился и вышел.
— Поздно ты спохватился, брат. Умён княжич, да выболтал он твои тайные замыслы. Ишь чего захотел — запугать всех половецкой опасностью и подмять нас под себя. Не бывать тому! — сказал Рюрик.
— Не бывать! — подхватил Роман.
— Кто переступит Любечский уговор, тот против всех!
— Против нас! — уточнил Давыд.
— Ты крестное целование нарушил, — продолжил Рюрик. — Я же договор о соправительстве порву. И в Киеве тебе не сидеть!
— А что Киев скажет? — ехидно спросил Святослав.
Это было больным местом Ростиславичей — Киев к ним изменился, недолюбливал.
— Дабы не было раздоров и усобиц, завтра же уйдёшь по доброй воле сам! — ответил Рюрик.
— И на том сейчас крест будешь целовать! — добавил Давыд, хотя и не верил Святославу ни в чём. Но велика сила обычая.
— И уговор подпишешь, — поправил брата Рюрик.
— А если не подпишу?
— Твои годы преклонные, мог же ты в одночасье от колотья в животе скончаться...
— На пиру в еде неумерен был... — подхватил Давыд.
Князья надвинулись на Святослава.
Ещё одно слово — и поднимутся над ним мечи...
Святослав склонил голову набок, как птица, рассматривающая зерно. Заговорил негромко, вкрадчиво:
— Неразумны вы, аки дети малые. Разве так я прост, чтобы посылать Борислава факелы проверять? А если он там, за дверью, с верными дружинниками ждёт моего знака?
— Не успеешь! — Давыд нагнулся, схватил со стола тяжёлый кинжал, которым резал мясо, и в тот же момент Игорь одним рывком перевернул массивный стол в сторону Ростиславичей и загородил собой двоюродного брата.
— Ополоумели? — крикнул он.
Мгновение они стояли друг против друга. Давыд взвешивал в руке кинжал, Рюрик, согнувшись, как для прыжка, не сводя глаз с Игоря, шарил за спиной, нащупывая лавку. Роман обходил со стороны...
— Скопом на старого? — прогремел голос Игоря. — Не дам, вы меня знаете!
Святослав поднял голову, поглядел на Игоря. Какая-то жалкая улыбка тронула его губы, он часто заморгал, вздохнул, но ничего не сказал.