— Ты всё ещё любишь отца? — спросил он неожиданно.
А она словно ждала этого вопроса, ответила сразу же:
— Нет.
— Но ведь любила! Ты говорила...
— Я его ненавижу.
— Ненавидишь? — переспросил поражённый Святослав. — Почему?
Неждана резко отодвинулась от княжича, села, охватила колени руками, ничего не отвечая.
— Почему ненавидишь? — повторил княжич вопрос.
— Потому... Ненавижу, и всё тут!
— Ты правду говоришь или это всё для меня?
— Я тебя люблю! — выпалила Неждана.
Святослав смущённо хмыкнул:
— Вот ещё...
— Ты мне сразу понравился. Такой неловкий и такой... — Неждана прижалась к нему. — Ты так откровенно желал меня... Глупый, милый, любимый... Маленький-маленький — и уже взрослый мужчина.
Она провела пальцем по носу княжича и чмокнула в щёку.
— А твоего отца я возненавидела в первый же день. Мне ещё пятнадцати не было... Привезли меня и сразу же в мыльню. Там какие-то злющие старухи меня вымыли, осмотрели, словно лошадь купали, натёрли благовониями и повели в опочивальню князя. Он уже лежал, а рядом, на полу, стояла сулея с вином. Губы красные, глаза зелёные... И уложили меня прямо к нему на ложе, и он сразу же навалился на меня. От него несло вином, было противно, страшно... — Она долго молчала, потом возбуждённо заговорила: — При нём всегда живут несколько девок, то одну ему на ложе подают, то другую, а то и двух сразу... Я возненавидела его...
Святослав с ужасом подумал, что, наверное, и мать всё это знала, наверняка донесли доброхоты, не могли не донести эти шныряющие по двору шутихи, бабы-гадалки, сенные, ближние — все с постными жёлтыми или серыми лицами. Сейчас он понял ещё одну вещь: все они жили без мужиков и потому были особенно злыми, ненавистницами всего светлого, весёлого... Как же матери, такой ясной, такой женственной, было жить со всем этим?
— А однажды он нас всех в мыльню погнал, — продолжала Неждана, — и боярина Ратшу туда же пригласил. Заставлял нас всякие гадости делать, а потом велел боярину выбрать одну. Он Дуняшу выбрал, и князь приказал им любиться, а нам всем в это время их вениками стегать легонько. Вот после этого я и убежала.
— Тебя поймали?
— Конечно, поймали, куда от него денешься... Сказал: ещё раз убегу — отдаст половецкому хану в десятые жены, и ещё не то увижу в ханских вежах.
— А другие его тоже ненавидят?
— Дуняша боярина Ратшу любит, всё ждёт, что он её к себе в наложницы возьмёт. А боярин жены молодой боится. Старая-то у него умерла. Говорят, руки на себя наложила от княжеских забав... Остальные, те на все согласны, только бы князь не прогнал... — Она взглянула на сжатые губы Святослава и замолкла.
— А дальше? — спросил он.
— Что дальше?
— Рассказывай. Должен же я знать всё про отца своего.
— Он ещё за всеми красивыми жёнами в Киеве бегает. Как его ещё никто из мужей в тёмном углу не убил? Люди его Чурилой прозвали, жеребцом стоялым...
— Ненавидят?
— Да нет, смеются. Их вроде даже гордость тешит, что князь у них такой лютый до баб мужик...
— А почему тебя сюда отправили?
— Нешто можно, когда княгиня во дворце?
— Я хотел сказать — одну. Где остальные?
— Дуняшу он отдал Ратше, вроде совсем. Двоих замуж выдал: дал по деревеньке и выдал за тиунов. Одну в Муром, другую — ещё дальше, в самую глушь, куда-то в Кучков, что на Москов-реке.
— А тебя почему сюда?
— Не знаю.
— Не боится, что ты сбежишь?
— Куда мне теперь бежать? Мы все порченые, Чурилины жёнки — так нас в Киеве кличут.
— Что же ты во мне нашла?
— Не знаю... Я же тебе сказала... Ты маленький, милый, чистый... Не знаю. — Неждана грустно улыбнулась. — Наверное, дурное бабье сердце и в пакости чего-то хорошего ищет...
Она потянулась к княжичу, глаза её затуманились, девушка принялась жадно, исступлённо целовать его и вдруг, когда он уже не мог сдерживать себя, отстранилась и разрыдалась.
— Что ты, чего вдруг заплакала? — растерялся Святослав.
— Страшно мне... Нельзя было мне тебя полюбить...