Кроме того, под присмотром Оды воспитывалась падчерица Вышеслава. Ода обучила Вышеславу немецкому языку, научила ее играть на мандолине и петь саксонские баллады.
Святослав однажды раздраженно заметил при сыновьях: «Была одна немка в тереме, теперь стало две».
Никакой особенной ласки и внимания Ода не видела со стороны Святослава. С годами Олег все больше замечал усиливающееся отчуждение между отцом и мачехой. В душе Олег всегда был на стороне Оды, не понимая отца: как не полюбить такую красавицу. Казалось бы, теперь, когда Ода свободно говорит по-русски и все чаще одевается в русские наряды, она должна была стать ближе Святославу. А выходило все наоборот.
Дела и заботы свалились на Олега с первого же дня.
Утром пришел княжеский тиун и два часа называл имена смердов-недоимщиков, перечислял, сколько овса и жита взяла с собой ушедшая рать, сколько осталось в княжеских амбарах, сколько семян ржи, ячменя и проса приготовлено для сева и сколько на продажу. Еще говорил тиун про серебряные гривны и куны[52], полученные с какого-то булгарского купца за «залежалый товар».
- Не гневайся, князь, что мало взял с басурманина, - лебезил перед Олегом пронырливый тиун, - товар уж больно бросовый был. Почитай, два года лежал.
- Пустое, Аксен, - махнул рукой Олег: мысли его были совсем о другом.
В переходах терема столкнулся Олег с сестрой Вышеславой, спешащей куда-то. По ее лицу догадался: приключилось неладное на женской половине.
- Мать наша рыдает, не переставая, - поведала Вышеслава брату, - по отцу убивается. Я говорю ей, что нельзя так по живому плакать, беду накликать можно, а она меня прочь гонит. И Регелинду гонит.
Задумался Олег. Странно, что выдержка вдруг изменила Оде. Может, сказал ей слово неласковое отец при прощании? Или барон Ульрих что-то наговорил втихомолку? Вечно этот немчин не ко времени объявляется!
К обеду Ода не вышла из своих покоев.
В трапезной сидели Олег, Роман, Вышеслава и Ярослав. Впервые за княжеским столом было пусто и неуютно. Вышеслава сидела невеселая, почти не прикасаясь к еде.
- Так станешь кушать, бедер-то не нарастишь, - обратился к сестре острый на язык Роман. - За что парни-то на вечерках тебя хватать станут?
Вышеслава вскинула на Романа гневные глаза.
- Тебе бы только лопать!
Служанки, видя царящее в трапезной напряжение, старались двигаться бесшумно, быстро уносили одни блюда, приносили другие.
Неуемный Роман принялся подшучивать над старшим братом:
- Что же ты, светлый князь, голову повесил? Не отведал почти ничего. Иль нонешний кус не на княжеский вкус?
Олег промолчал, лишь холодно посмотрел на брата. Роман опять повернулся к Вышеславе:
- Почто матушка с нами не обедает? Нездорова, что ли?
- Нездорова, - сухо ответила Вышеслава.
Служанки принесли жаркое, и в трапезной повисло молчание, нарушаемое чавканьем Романа и хрустом костей, которые он бросал собакам.
Ярослав поднялся из-за стола и попросил разрешения у старшего брата удалиться в свою светлицу. Олег молча кивнул.
Ярослав ушел. Роман подозрительно взглянул на Олега, потом на Вышеславу и спросил с усмешкой:
- Вы часом не поругались?
- Ешь свою телятину, - отрезала Вышеслава.
- А ты чего не ешь?
- Не хочу, чтобы меня парни лапали! Роман прыснул.
Неунывающий бесенок жил в нем, не умел он долго кручиниться, а без шуток и вовсе не мог. Из всех сыновей Святослава только Роман красотою вышел в мать, но и пересмешник был, каких поискать. Этим он в отца уродился.
Роман схватил Вышеславу за руку, едва та встала со скамьи.
- Куда, сестрица? А у светлого князя отпросилась?
- Пусти, Ромка! - попыталась высвободиться Вышеслава. - Слышишь, пусти!
- Поклонись князю, тогда пущу, - засмеялся Роман и подмигнул Олегу.
Однако старшему брату было не до смеха.
- Роман, - сурово сказал Олег, во взгляде его была непреклонность, - не балуй!
Роман выпустил Вышеславу и снова принялся за еду с таким видом, будто ничего не случилось. Он знал, когда не следует прекословить Олегу.
Вышеслава направилась к двери.
Походка у нее была легкая и чуть величавая. Вышеславе было пятнадцать лет, но держалась она по-взрослому, во многом подражая своей мачехе, которую очень любила. Вот и сейчас на ней было длинное белое платье, как у Оды, с узкими рукавами и глухим воротом, голову покрывал белый саксонский убрус, плотно обтягивающий лоб и щеки, поверх него был наброшен тонкий, почти прозрачный платок, окреп ленный головной повязкой.
[52] К у н ы - деньги, в серебряной гривне было четыре куны.